Память, что зовется империей

– Какое вкусное и ужасное допущение, Махит, – ответила Три Саргасс с утомленной елейностью. – Намекаешь на заговор двух министерств нашего лучезарного императора по захвату полиции?

– Не знаю, – сказала Махит. – Но это одно из правдоподобных объяснений утренних событий.

– «Правдоподобное» – еще не значит «вероятное», – сказал Двенадцать Азалия. Говорил он оскорбленно. Потревоженный такой идеей. А идея действительно тревожная. Махит его понимала. Она не могла представить, зачем это Войне, даже если это возможно. И не очень-то хотелось, чтобы это было возможно.

«Сколько глаз Города за нами сейчас наблюдает?»

– Обсуди пока все с послом, Лепесток, я спать, – сказала Три Саргасс.

– Спать? – изумленно переспросила Махит.

Три Саргасс, доев мороженое, ответила тем, что сняла камзол, легла в траве на живот и положила лоб на скрещенные руки. Приглушенно сказала в землю:

– Я не спала тридцать девять часов. У меня серьезно подорвано критическое мышление, как и у тебя. Я не представляю, что делать с твоими машинами бессмертия, возможным сговором Науки и Войны, войной в целом, тем, что члены моего правительства хотят тебя убить, против чего я решительно настроена как по профессиональным, так и по личным причинам, и ты мне так и не рассказала, что тебе говорил император…

– Ты общалась с его лучезарным величеством? – ошарашенно переспросил Двенадцать Азалия в тот же момент, когда Махит переспрашивала:

– По личным причинам?

Три Саргасс прыснула.

– Я – спать, – повторила она. – Разговаривай с Лепестком или сама ложись – мы похожи на загулявших стажеров-асекрет, в саду Востока-Четыре нас никто не потревожит, а уж когда я проснусь… придумаю какой-нибудь там план, – она закрыла глаза. Махит видела, как она обмякла, – глупо было сомневаться, что она не притворяется.

– Когда вы учились, она была такой же? – спросила Махит, совершенно обессиленная.

– Ну… несколько менее устрашающая версия, да, – сказал Двенадцать Азалия. – Так ты правда побывала на аудиенции с Шесть Путем?

«Восемьдесят лет мира», – сказал на этой аудиенции император. Сказал с таким пылом, с таким неприкрытым желанием. Восемьдесят лет чиновники чувствовали себя в такой невероятной безопасности, что сон на лужайке казался им предпочтительней поиска политического убежища. Широкий купол неба был таким синим и таким бесконечным, а Махит под ним чувствовала себя такой маленькой. Ей никогда не привыкнуть к безграничности планет, даже если эта планета по большей части – город.

– Да, – сказала она. – Побывала. Но сейчас рассказать об этом не могу.

– А сколько ты уже на ногах?

– Наверное, столько же, сколько она.

А то и дольше. Махит сбилась со счета. Это звоночек. Пальцы все еще покалывало, они почти онемели. Впервые она задумалась, вдруг это останется навсегда; вдруг это неизлечимое повреждение. Вдруг впредь все, чего она коснется, будет казаться на ощупь только слабым электрическим огнем.

Можно ли привыкнуть жить с этим? Она сомневалась, что сможет. Резко ощутила, что еще чуть-чуть – и разрыдается.

Двенадцать Азалия вздохнул.

– Как мне ни больно признавать, но Травинка права. Приляг. Закрой глаза. Я… посторожу.

– Ты не обязан, – ответила Махит из-за какого-то порыва защитить хотя бы одного человека от кошмара, в который превращалось все, чего касалась ассоциация с Искандром.

– Я уже осквернил для тебя труп, а теперь заговорил, как в плохой голосерии «Девяносто Сплав». Ложись спать.

Махит легла. Она словно сдавалась. Трава была на удивление удобная, опьяняюще теплым ложился на кожу солнечный свет. Ребрами чувствовались бугорки прижавшихся имаго-аппарата Искандра и лселского сообщения.

– Что такое «Девяносто Сплав»?

– Военная пропаганда с удивительно цепляющим романтическим сюжетом, – сказал Двенадцать Азалия. – Там вечно кто-то говорит, что посторожит. Потом все обычно умирают.

– Найди другой жанр для цитат, – сказала Махит и тут обнаружила, что проваливается в бессознательность – легко, просто, темнота под веками раскрывается, словно мягкое утешение свободного падения.

Долго проспать не получилось, несмотря на всю усталость. Со временем сад наполнился тейкскалаанцами, они носились, кричали, с воодушевлением покупали мороженое и странные завтраки из свернутых блинчиков. Казалось, никого не волнуют массовые беспорядки или внутренний терроризм. Они просто молоды и счастливы, и всюду разливались солнечный свет и смеющиеся голоса на таких тейкскалаанских диалектах, каких Махит не знала и знать не хотела. (Другая жизнь. Другая жизнь, в которой она прилетела сюда одна, безо всякого имаго, и – училась, писала стихи, запоминала ритмы речи, о которых не пишут в учебниках. Другая жизнь – но иногда стенки между жизнями кажутся такими тонкими.) Скоро Махит не могла даже притворяться, что спит, так что перестала жмуриться и села. На локтях от сине-зеленой травы остались пятна. Покалывающая боль в нервах унялась, но еще оставалась на заднем плане, отвлекала, напоминала о себе за болью от раненой руки.