Память сердца

Александр Михайлович Мамалыгин был занят привычным своим делом – просматривал коробки с фильмами, стирал с них пыль тряпочкой и неспешно раскладывал по полкам. Это случалось довольно часто: из Москвы прилетала очередная депеша, и тогда приходилось заново пересматривать все коробки, откладывая в одну сторону те, что подлежали запрету (а иной раз и уничтожению), а в другую – рекомендованные к просмотру. Всякий раз Мамалыгин делал это не торопясь, как что-то привычное и неизбежное. Ошибиться было нельзя. Ошибка могла стоить свободы или головы, что почти одно и то же. В последнем полученном из Москвы предписании говорилось о немедленном изъятии из оборота фильма «Заключённые», снятого по пьесе Погодина «Аристократы». Мамалыгин хорошо помнил этот фильм. Картина ему жутко не понравилась, в ней было много вранья – такого, чего не было в действительности и быть не могло. Но запретили её не из-за вранья, это как раз устраивало советскую цензуру. Причина была в другом: в одном из эпизодов мелькнул портрет бывшего начальника НКВД Генриха Ягоды. По ходу фильма начальник лагеря беседует в своём кабинете с вором-рецидивистом Костей Капитаном, проводит, так сказать, воспитательную работу с «друзьями народа». И всё бы ничего, но позади его кресла на стене висит портрет бывшего главы чекистов и непримиримого борца с многочисленными врагами советской власти, ныне арестованного врага народа, дающего признательные показания в том, что он агент десяти иностранных разведок и последняя сволочь, что он много лет готовил покушение на товарища Сталина и с нетерпением ожидал интервенции пособников Антанты, мечтал о свержении советской власти – той самой, за установление которой он боролся с пятнадцатилетнего возраста, был на царской каторге и едва не сгинул в горниле Гражданской войны. Всё это было настолько дико, настолько противоречило здравому смыслу, что впору было просто взять и застрелиться, чтобы не видеть весь этот абсурд, всю эту мерзость, названную великим переломом и этапом на пути к сияющим вершинам.

Думая обо всём этом, грустно улыбаясь своим мыслям, Мамалыгин неспешно перекладывал круглые металлические коробки и не услышал, как открылась дверь и в помещение вошёл посторонний. Костя постоял несколько секунд у порога, потом осторожно кашлянул. Мамалыгин резко обернулся, вскинул брови.

– Костя, ты? Каким ветром тебя занесло?

Мальчик сделал пару шагов и остановился. Губы его задрожали, по скулам заходили желваки.

Мамалыгин отложил коробку, лицо сделалось серьёзным. Он внимательно посмотрел на подростка.

– Что случилось? – спросил тихо.

Вопрос этот был излишним. Он уже всё понял. В посёлке каждый день шли аресты. И он что-то такое слышал про Костиного отца. Видел такие вот лица, как теперь у Кости. Такое же выражение было у его жены, когда его самого уводили из дома тёмной ночью пять лет назад. Он никогда не забудет это лицо. Будет помнить его, умирая…

Костя силился что-нибудь сказать, с трудом выдавил из себя лишь одно слово:

– Отец…

Горло перехватила судорога, и он отвернулся, изо всей силы прижимая ладони к лицу, чтобы не расплакаться.

Мамалыгин быстро подошёл, взял мальчика за худенькие плечи.

– Ну-ну, не надо так. Ну, чего ты?

Прижал мальчика к себе, чувствуя содрогание тщедушного тела. Сердце его болезненно заныло. Вспомнилась дочурка. Сейчас ей должно быть восемь лет. Пятый год без отца… Чтобы самому не заплакать, он отвернулся, отошёл в угол. Глухо произнёс:

– Ты вот что, не хорони отца раньше времени. Может, ещё и отпустят. Всяко бывает.

Сказать правду убитому горем мальчику он не решился. Арестованных за политику никогда не отпускали, это он знал слишком хорошо. Если человека арестовали, значит, он виноват! Советская власть никогда не ошибается. Потому как она за народ и за высшую справедливость!

Костя с мольбой смотрел ему в спину.

– Александр Михайлович, что же делать?

Мамалыгин медленно повернулся.

– Езжай домой, к матери.

– Как же это? А отец?

– Отец потом приедет, когда всё выяснится и его отпустят.

Костя замер от неожиданности.

– Но я не могу бросить отца. Я должен быть с ним!

Мамалыгин отвёл взгляд.

– Ты ему ничем не поможешь. Только хуже сделаешь.

– Хуже? – переспросил мальчик. – Но почему? Мой отец ни в чём не виноват!

Мамалыгин уже пожалел, что затеял этот разговор. Не нужно было ничего говорить. Надо было сослаться на занятость и ничего не слушать. Мало ему своих проблем!

– Ты вот что, – произнёс раздумчиво. – Иди сейчас домой и жди отца. Если к вечеру не вернётся, тогда утром иди прямиком в Управление НКВД. Знаешь, где это?

Костя кивнул. Конечно, он знал. Отец несколько раз показывал это здание на центральной улице посёлка. Там всегда стояли красноармейцы, подъезжали и отъезжали чёрные «эмки», и все были страшно озабочены и куда-то спешили. Косте тоже было отчего-то не по себе, когда он там был. Но теперь твёрдо решил, что войдёт в это здание, чего бы это ему ни стоило.

С минуту длилось молчание. Наконец Мамалыгину стало неловко, и он спросил:

– Как у тебя с продуктами? Деньги есть?

Костя неуверенно кивнул.

– Есть немного.