Память сердца

– Я вам ещё раз повторяю: мне не в чем признаваться! Я тут третий год работаю, всё время на виду. В чём вы меня обвиняете?

– Вы обвиняетесь в организации колымской антисоветской, шпионской, повстанческо-террористической, вредительской организации.

– Впервые слышу о такой.

– Не прикидывайтесь. Нам всё известно!

Борис Иванович внимательно посмотрел в лицо следователя, ему вдруг показалось, что всё это шутка, нелепый розыгрыш. Вот сейчас следователь живо поднимется, выйдет из-за стола, подойдёт и хлопнет с размаху по плечу, весело рассмеётся: «Ловко мы вас разыграли! А вы и поверили. Ну ничего, считайте, что это тренировка. Вот когда вы попадёте в лапы врагов, тогда вам пригодится этот опыт. Вы должны будете вести себя так, как и сегодня – мужественно и непреклонно, как настоящий советский человек, преданный делу великого Сталина!»

Но следователь продолжал сидеть, всё так же сверлил его взглядом; скуластое лицо казалось высеченным из камня. Он вдруг с размаху ударил кулаком по столу.

– Ты нам всё расскажешь, сволочь! Отвечай быстро: кто твои сообщники?

Борис Иванович ничего подобного не ожидал. Столь резкая смена настроений поразила его. Было чувство оглушённости, а ещё нереальности происходящего. Он быстро оглянулся, посмотрел на входную дверь. Но там никого не было, следователь обращался к нему, это его он назвал сволочью! Это было дико, несуразно, так что он даже обидеться не успел.

– Послушай, лейтенант, – Борис Иванович придвинулся к столу, наклонился. – Не надо на меня кричать. От крику толку не будет. Я уже сказал, что ни в каких организациях не участвовал и признаваться мне не в чем. Своё личное оружие я сдал в комендатуру на прошлой неделе. Да вы сами посудите. – Он перевёл взгляд на того, что стоял сбоку. – Зачем мне бороться с советской властью? Ко мне сын приехал полгода назад, я теперь за него отвечаю. Он сейчас один остался, не знает, что со мной. Он ведь малец ещё, шестнадцать лет всего парню!

– О сыне твоём мы позаботимся, – мрачно пообещал следователь. – Ты лучше о себе подумай. Признаешься – и сразу пойдёшь домой к сыну. Ну, говори быстро! Нас тоже дома ждут, не один ты такой.

Борис Иванович раскрыл было рот, но не смог выдавить из себя ни слова. Он бы и рад был признаться в какой-нибудь вине, но не мог же он объявить себя заговорщиком или террористом! Когда-то он сам работал в ВЧК, отлично знал все её порядки и ухватки. Если он сейчас признает себя заговорщиком, то сразу же потянется ниточка к сообщникам, и уж конечно, его не отпустят, пока на распотрошат всё дело до последней ниточки, не притянут к ответу правых и виноватых. От него требуют, чтобы он впутал в это дело своих знакомых, придумал для них роли, сочинил речи, составил планы по свержению советской власти… Всё это он знал слишком хорошо. Признаваться никак нельзя, тем более, если ты ни в чём не виноват! – это он знал твёрдо. И он решил стоять на этом до конца.

В этот первый день его не били и даже не оскорбляли, если не считать оскорблением обвинения в терроризме. Но и домой не отпустили. Дело его только начало раскручиваться – по привычному сценарию сотрудников НКВД, успешно применявших эту нехитрую схему по всей огромной стране, во всех её закоулках и во всяких самых замысловатых случаях. Случаи были разные, и люди все наособицу, а метод их разоблачения был всегда одинаков. Сначала следовали стандартные вопросы и требования признаться в несуществующей вине. От вопросов очень быстро переходили к угрозам. Тут тоже не было особого разнообразия: стращали физической расправой (что и происходило в самое непродолжительное время), пугали арестом близких людей (жён, детей, родителей, братьев и сестёр); почти все они становились заложниками и шли или в лагеря или на расстрел вслед за своим мужьями, отцами и сыновьями. Ещё был иезуитский способ: обвиняемым предлагали признать вину в интересах партии и её борьбы с многочисленными врагами советской власти. И был совсем уже подлый приём – это когда человека обещали отпустить в обмен на признание несуществующей вины (такое практиковалось на публичных процессах, когда уродовать обвиняемых было нельзя, а самооговор был единственным доказательством вины); все таковые в конечном итоге получили пулю в затылок, их расстреливали сразу после вынесения приговора, многих перед расстрелом зверски избивали, наверное, в знак благодарности за содействие следствию и высокую сознательность.