Память сердца

В этом посёлке, расположенном посреди безжизненного Колымского нагорья на промороженной до самых недр земле, Косте предстояло прожить несколько месяцев весны и лета 1938 года. Наступивший тридцать восьмой стал самым жутким, самым жестоким годом на Колыме! Страшное слово «гаранинщина» прочно вошло в обиход и стало символом эпохи. В этот год в лагерях шли массовые расстрелы – за невыполненный план (в расход шли целые бригады), за невыход на работу (это когда смертельно уставший, неизлечимо больной человек не имеет сил подняться с нар и идти в ледяной забой), за косой взгляд или невежливый ответ озверевшему конвоиру или тому же Гаранину, любившему лично посещать прииски и наводить там порядок железной рукой. Установленный на этот год для Колымы «лимит первой категории» (количество лиц, подлежащих расстрелу) – в количестве сорока тысяч человек – был многократно превышен расстаравшимся сталинским сатрапом. Это, правда, не уберегло его самого от расправы, но это уже не имело никакого значения для десятков тысяч ни в чём не повинных людей, расстрелянных в этот год на Серпантинке, в Мальдяке, Штурмовом, Бурхале, Аркагале, Скрытом, Ударнике, Бутугычаге, Ледяном, Диком, Торфянке, Ветвистом, Известковом, приисках им. Горького и Водопьянова, а также в других лагерях и командировках Колымы. В тот самый день, когда Костя со страхом озирал эту гигантскую равнину, замкнутую зловещими скалами и придавленную серым колымским небом, – почти во всех лагерях Колымы шли расстрелы! В душах обессилевших людей нарастал ужас, гасла последняя надежда на справедливость, на сочувствие, на право жить и дышать разреженным колымским воздухом, смотреть на белый свет и надеяться на спасительное чудо. Да, Костя ничего этого не знал. Ничего нельзя было разглядеть за этими бескрайними просторами, за бесконечными снегами, за тысячами уродливых бараков, словно бы вросших в окаменевшую землю в окружении каменистых сопок, среди жуткого холода и пронизывающего ветра. Над всей этой землёй незримо витал Дух Скорби, и все безотчётно чувствовали его мертвящее дыхание – те, кого убивали и кто безвинно сходил в могилу, но его также чувствовали и убийцы! И ещё неизвестно, кому было хуже в конечном итоге. Убийцы – где-то в самой глубине своего естества – чувствовали этот непреложный, от века данный нам Закон, по которому человек, убивший своего собрата, будет навеки проклят Богом и людьми! Не будет ему покоя ни на этом, ни на том свете. И все безбожники и атеисты, хотя и бравировали своим бесстрашием и несгибаемой волей, всё равно чувствовали это незримое проклятие, эту Каинову печать, пронзившую их до самой глубины, до последнего атома их смрадного тела! Они уже не могли больше оставаться в сонме человеческих существ, безмятежно радоваться солнцу и строить радужные планы. Клеймо убийцы кровавым светом горело на их челе, стереть его не могло ничто. Потому что нельзя исправить содеянное, как нельзя взрослому человеку снова стать ребёнком и как невозможно человеку дважды прожить свою единственную, неповторимую жизнь.

Однако рассказ наш близится к безрадостному концу. Нет нужды подробно говорить о том, как шестнадцатилетний подросток мыкался по углам и спасался не только от голодной смерти (в буквальном смысле этого слова), но и от недремлющего ока советских чекистов. Скажем об этом всего несколько слов.

Письмо Мамалыгина сыграло свою роль: в Атке хорошие люди приютили Костю на первое время. Его взяли на работу учеником в авторемонтные мастерские. Не то чтобы он был большим спецом по этой части. Но в любом деле требуются расторопные помощники такого рода, что очень точно характеризуются известной присказкой: «принеси-подай». С утра до поздней ночи Костя пропадал в мастерских, выполняя поручения чумазых автослесарей: подавал инструмент, подметал пол, протирал детали промасленными тряпками, подкручивал гайки и собирал с пола разлетевшиеся железки. Работяги относились к нему по-отечески. Оно и неудивительно. Половина их недавно освободилась из лагерей, а вторая половина были расконвоированные заключённые (из числа бытовиков). Узнав о том, что Костя тут был совсем один, а отец его сидит, эти суровые люди мягчели сердцами и старались утешить мальчика. У многих остались на материке жёны с детьми, и, разговаривая с Костей, они видели перед собой своих детей, которым было ненамного легче. Быть может думали они, их сыновьям тоже кто-нибудь протянет руку помощи, не даст умереть с голоду. Так человек познаёт высшую мудрость жизни. Так через страдание приобщается к подлинному идеалу, в основе которого лежат сострадание и милосердие.