Память сердца

План был прост, хотя и рискован: Чайкин согласился взять Костю с инспекционной поездкой в инвалидный лагерь на пятьдесят шестом километре. Они должны были проверить имевшуюся в лагере киноаппаратуру и принять решение о возможности демонстрации фильмов. Администрация лагеря была заинтересована в таком высококультурном развлечении (на фоне полного отсутствия того, что на казённом языке называли «культурной работой среди заключённых»). Да и сами они были не прочь посмотреть фильмы, доставленные гидропланами из Москвы. Поэтому проблем возникнуть не должно было. Риск заключался в том, что отца Кости в лагере хорошо знали, поскольку он работал в столярной мастерской и делал для начальства мебель по индивидуальным заказам. И если бы у Кости спросили документ, то сразу бы заметили совпадение фамилий; последствия столь ужасного открытия могли быть самыми плачевными как для отца, так и для сына. Но Чайкин согласился рискнуть.

Костя Кильдишев и Виктор Петрович Чайкин приехали в лагерь на передвижной кинобудке в третьем часу дня. Охранник у ворот проверил пропуск и впустил машину внутрь. Кинобудка проехала через уродливые четырёхметровые ворота с извечным транспарантом про то, что труд есть дело доблести и геройства, и, повернув направо, медленно покатилась под уклон по ухабистой дороге. Чайкина здесь хорошо знали, поэтому документы у Кости проверять не стали, поверив на слово.

Сначала они для вида посетили аппаратную в местном клубе, походили вокруг кинопроектора, потрогали рукоятки и протёрли ветошью объектив. Потом Чайкин отвёл Костю в расположенный рядом с клубом барак и велел там ждать отца. Сорокаметровый барак со сплошными двухэтажными нарами по обеим сторонам был пуст. Кто в нём живёт и куда все подевались, Костю не интересовало. Он прошёл на середину и присел на узкую длинную скамью возле протянувшегося во всю длину стола, составленного из плохо пригнанных занозистых досок. Думать ни о чём он не мог. Сердце сильно стучало, временами он словно бы забывал дышать, и тогда на него нисходила тьма; он судорожно втягивал в себя воздух, напрягая грудь, и тогда тьма рассеивалась, и он снова видел уходящие во тьму нары с каким-то тряпьём и деревянную дверь напротив. В эту дверь должен был войти отец.

Стояла мёртвая тишина. Костя знал, что в этом лагере больше пяти тысяч заключённых, признанных инвалидами; их свезли сюда со всей Колымы. Но теперь ему казалось, что лагерь пуст, что все заключённые и все конвоиры, всё начальство и злобные собаки вдруг исчезли, и он теперь вечно будет тут сидеть и никого никогда не увидит. Быть может, он и хотел, чтобы время вдруг остановилось, чтобы всё замерло в этом мире, ничего не происходило, а всё осталось как есть! Пусть вовсе прекратится жизнь на планете – не надо ничего! Так ему мерещилось в ту минуту. Такой представлялась та кромешная жизнь, которую он видел вокруг себя, в которой участвовал и которую ненавидел всей душой.

Но ничего нельзя было изменить. У всего есть свой заданный цикл, своя орбита, с которой невозможно сойти, а нужно продолжать движение, увлекаясь общим потоком. И лагерь вовсе не был пуст. Все, кому положено, были на своих местах; и чему предназначено было свершиться, то и свершилось.

В какой-то миг входная дверь дрогнула и медленно отворилась. На пороге показался согбенный человек, одетый в какие-то лохмотья. Помедлив секунду, он двинулся шаркающей походкой по проходу прямо на Костю; а тот всё смотрел и смотрел, он никак не мог понять, кто это перед ним. Ему казалось, что это какой-то старик, по ошибке забредший в барак, не разобравший сослепу, куда попал. Сейчас он приблизится, постоит несколько секунд, а потом, поняв свою ошибку, развернётся и так же медленно уйдёт…

Старик всё ближе, вот уже слышны приглушённые поскрипы его изношенных чуней и хриплое дыхание, видны глубокие морщины на измождённом лице; голова подрагивает при каждом шаге, а слезящиеся глаза смотрят пристально, не отрываясь. Костя всё не узнавал…

Наконец старик приблизился вплотную, постоял секунду, словно бы раздумывая, и вдруг упал на колени, обхватил обеими руками ноги сына и затрясся в беззвучных рыданиях. Лишь тогда Костя понял, кто перед ним. Его словно пронзило раскалённой иглой, воздух вспыхнул ярчайшим свечением, и разом всё исчезло и погасло. Он жалобно вскрикнул, как кричит подстреленная птица, и упал всей грудью на это сгорбленное, смятое жестокой жизнью тело, крепко обхватил его руками и уже не помнил ничего, не чувствовал, не знал, где он находится, что с ним…

Об этом нельзя доподлинно рассказать.

Что чувствуют близкие люди, расставаясь навечно? Какую муку испытывает мать, когда прощается со своим ребёнком? И какая буря неистовствует в душе сына при виде отца, превратившегося в калеку, в жалкое подобие человека?

Этого нам знать не дано.