Память земли

Политическая работа на карьере была в прорыве. Верней, этой работы вообще не было. Должно, именно поэтому страдала дисциплина, и Солод решил воспитывать домоседок в обеденные часы. В это время женщины собирались в дощатой столовой, где для обогрева горело сразу пять форсунок и был организован возможный в зимних степных условиях уют. Висели две репродукции картины Айвазовского «Девятый вал» и возвышалась искусственная пальма, возле которой, напуганный директором, переминался Попков с шашечной доской под мышкой. Не заходил в столовую только Андриан, прогуливался на морозе, дымя цигаркой. Женщины же развязывали возле пылающих форсунок узлы с харчем и с ходу начинали разговоры, от которых Солод морщился, как от приступа аппендицита. Слушая, он приходил к твердому заключению, что не только построй социализм — совсем окончательно, полностью! — но даже и в коммунизм войди, а толку от этих женщин не добьешься.

— Слыхали, бабочки, — обычно заводила Лидка Абалченко, — хутор Ясырев сселять не будут.

— Сады там дерьмовые, чего ж его трогать, Ясырев? — отзывалась тугощекая, налитая молодайка Ванцецкая, главный среди женщин авторитет в вопросах законности. — Ото б, — говорила она, — порубать бы нам свои сады — и нас бы с места не сгоняли. А теперь что? Теперь крышка… Я уж утей распродала. Сами вот кушаем последушков. — Она тянула из узла вздутую от жира вареную утку, разламывая, угощала соседок. — Дура я, что до комиссии не вздумалось порезать да попродавать. Вам, до кого комиссия доходит, советую.

— Ага! — активно поддерживали Ванцецкую. — Инженера завидуют, у кого богато птицы. Начисляют копейку за всю хату.

— Копейку — так веселись! А то вовсе получишь от задницы уши, — оживлялись тетки и решали завтра же скубать птицу, а карьер подождет.

Лидка Абалченко — чтоб, боже упаси, не отстать — поспешно заявляла, что хоть у нее дома всего пять гусаков, но тоже начнет скубать и сюда, «на камни», завтра не явится. Не дура.

— Хватит! — гаркал Илья Андреевич. — Вы ж работницы самой передовой стройки в Союзе!.. Уточек едите? — спрашивал он так, будто перед ним рвали клыками живого человека. — Уточек? — зловеще повторял он, но, чувствуя, что хватил через край, миролюбиво добавлял: — Ешьте на здоровье. Только нельзя же бросать производство, паниковать, как когда-то, в коллективизацию…

Он выхватывал из кармана «Поднятую целину». Свою некомпетентность в сельских вопросах он старался ликвидировать с помощью литературы, читал женщинам то место, где Щукарь сдуру привалил свою телочку, объелся, и знахарка Мамычиха ставила ему на живот полуведерную махотку, всосавшую все дедово нутро.

Директор, согласно тексту, то рычал зверем, то скулил по-щенячьи, а на месте, где остервенелый от боли Щукарь лягал знахарку Мамычиху, Солод для полной достоверности тоже лягал воздух. Женщины смеялись, а он, воспользовавшись этим, разворачивал и читал особо зажигательные, с его точки зрения, воззвания Волго-Донского политотдела…

После перерыва проверял исправность техники, подгонял женщин и работающих с ними мастеров; кроме всего, сам лично выполнял норму.

Но, как ни тяжко ему приходилось, он не жалел об оставленном Таганроге. Здесь, на карьере, все было не испытанно, по-молодому остро, все будто пробуждало от прежней сонноватой жизни городского привычно знатного рабочего. Поднять доверенное тебе предприятие, доказать, как можно с неопытными работницами организовать дело, стало целью жизни, заставляло вставать и ложиться при звездах, а часто и ночевать на карьере.

Изредка Илья Андреевич посылал все к черту, оставался с обеда дома. Он говорил себе, что это от усталости, но отлично знал, что врет. Его помимо воли тянуло к этим нечастым, небогатым событиями минутам в доме Щепетковых.

Когда он оставался, все шло будто по установленному распорядку. Он обедал, курил и, чувствуя, как в натруженных суставах толчками рассасывается дневное напряжение, садился в зале сумерничать. Сидел у стола, распустив узел галстука-самовяза и прикрыв веки. В доме бывала лишь бабка Поля, которая не трогала умаянного квартиранта, разговаривала на кухне с телочкой. Солод не видел, но телочка, наверно, тянулась к бабке своим черным языком, цепким шершавым, как наждак; водила свежими, словно бы переполненными тушью, зрачками. Смешно: Солод совершенно определенно испытывал нежность к этой пегой, белобокой телочке, своей крестнице… В зале темнело. В спокойной полутьме Солоду дремалось. Но он слышал, как в хлеву выжидательно мычит Зойка, знает, что скоро принесут ей подогретое пойло, подбросят сена и станут доить. Тимкины голуби на чердаке сонно поскребывали коготками по настилу, отчего-то ворковали к ночи…