Память земли

— За тебя, Люба. За твое счастье в новом году. И за мое тоже.

Они чопорно стукнули чернильницы одна о другую толстыми краями. Пить надо было, прикасаясь вытянутыми губами сверху. Люба выпила, так открыто глядя на Степана Степановича, что почувствовала: сейчас он поверил в ее беззаботность. Конкин тоже выпил, достал свой плексигласовый мундштучок, зажал зубами. Внутри прозрачного мундштука темнел коричневым стержнем застарелый никотинный нагар, должно быть, волнующий, манящий Конкина своим запахом. Степан Степанович подержал мундштучок в зубах и решительно сунул в карман.

— Держитесь? — спросила Люба.

— Держусь, — вздохнул Конкин, доверчиво взглянул на нее. — Понимаешь, я сейчас, как все вместе новорожденные, жить хочу. Принципиально хочу!.. Вот жил бы и жил, работал бы и один новый год, и сорок, и шестьдесят еще. А?!

— Ну, отправляйтесь к Елене Марковне! — весело подтолкнула его Люба.

Отгородись от света, она глянула в черное окно: мол, что же Василь, где запропастился? Старательно легко она вышла со Степаном Степановичем в сени, притворила за ним дверь, подождала, пока стихнут его шаги, и заложила дверь на болт.

Первый раз со дня замужества Люба не пошла домой.

Глава четырнадцатая

1

Карьер, на котором директорствовал Илья Андреевич Солод, числился в номенклатуре Волго-Донского строительства производственной точкой. Солод привык понимать под словом «производство» стеклянные закопченные крыши корпусов в дыме и паре, свист, грохот, стук, веселые, говорливые конвейеры людей, бесконечно текущие от проходной к цехам.

Здесь же была белая безмолвная степь, чуть разрытая, с деревянным навесом для техники и деревянной столовкой. Вокруг — веники-сибирьки, остро пахнущие на морозе, татарник, вмерзший по пояс, и даже, на высотках, ковыли, которые бежали по ветру чистыми шелковыми волнами. На этой «производственной» территории Солод вспугивал по утрам табун куропаток, от века облюбовавших это место. Они всегда неожиданно вырывались из-под самых ног, вскрикивая, пронзительно свиристя в воздухе. Здесь, под слоем снега и тонкой земли, лежал пластами ракушечник, который механические пилы Ильи Андреевича резали на кубы, а с центрального участка стройки, из поселка Соленого, приходили «Урал-ЗИСы» и «МАЗы», забирали продукцию.

Для Солода, опытного механика, техническая сторона дела не представляла трудностей: машины были несложными, работа ежедневно одна и та же. Легко сложилось и со штабом карьера. Из девяти присланных из Новочеркасска и Шахт мастеров и десятников только двое оказались рвачами, и Солод выгнал их без промедления. Еще проще было с материальной базой. После недавней военной голодухи на промышленное оборудование, когда жестко учитывалась каждая заклепка или гвоздь, страна бурно и радостно погнала первенцу послевоенного подъема бесконечные эшелоны машин, стали, цемента, леса. Карьер Солода, как любая волго-донская точка, мог получить все, что угодно душе, вплоть до роялей, если бы кто-нибудь на карьере вздумал на них играть.

Но зато из рук вон плохо складывалось с рабочими. Это были те женщины, которых Солод отбил у Щепетковой. Домохозяйки, они и на колхозных полевых работах не зря именовались домоседками. Солод — с детства рабочий человек — не умел вобрать такого в разум. Как это задрипанное личное хозяйствишко или вообще что бы то ни было, даже случись новая Отечественная война, может стать поперек производству?!

Но женщины рассуждали по-своему. Являлись они на карьер далеко не каждый день, а по вдохновению, и уж если и решали явиться, то выходили из дому, когда какой вздумается. В то время как ровно без трех семь сторож на карьере вызванивал в подвешенный к столбу рельс, извещая о начале работ, два самосвала в хуторе, приезжающие туда за женщинами, еще стояли пустые в ожидании пассажирок. Сам же директор и все его мастера переминались возле сторожа — уныло, точно генералы без армии. Единственным человеком, который являлся в срок, был Андриан Щепетков. Он не пользовался самосвалом, выходил из хутора затемно, шагал напрямик с новенькой берданкой, нередко приносил подвешенного спиной книзу зайца. Солод и горожане-мастера, чтоб убить время, рассматривали зайца, его бараньи выпуклые глаза, подернутые льдом, его окровавленные усы. Андриан приседал перед механической пилой, молча принимался смазывать. Минуты текли…

Наконец подъезжал первый грузовик, из которого раньше всех выпрыгивала Лидка Абалченко. Оживленная, будто прибыла на молодежную культвылазку, она весело кивала мастерам и, подбежав к директору, точно он был самым близким ее приятелем, дружески снимала с его пальто, какую-нибудь пушинку. Спросу с Лидки не было. Илья Андреевич и мастера набрасывались за опоздание на других колхозниц, и те, поджав губы, оскорбленно отвечали:

— Корову подоить надо? Буряка отварить кабану надо? А детвору покормить, послать в школу!.. Вы, мужики, что ли, поуправляетесь за нас?

Солод заранее готовился к этому. Иногда, еще со вчерашнего дня подыскав аргумент, от которого не отвертишься, с ехидством спрашивал: