Память земли

Оборвалась у Настьсьи дружба и с Дарьей Черненковой. Если раньше они спорили о севе или культивации и доходили до шума, до криков, то и сев и культивация кончались, и опять веселая, забывшая ссору Дарья прямо с огородов по-соседски забегала к Щепетковым передать хуторские новости; или Настасья Семеновна шла к Черненковым покалякать, повозиться с многочисленной Дашкиной детворой.

Теперь дело было посерьезнее. Оно не кончалось, как кончались прежде сезонные полевые работы, а закручивалось все туже. Дарья убежденно считала: каждого, кто «не соответствует требованиям Волго-Дона», надо давить. Она была решающей силой в своем партбюро, выносила направленные против Щепетковой постановления и жестко давила ими. Правда, она от всей души хотела помириться. На днях задержала Настасью одну в конторе, ласково заговорила, вспоминая о недавней дружбе:

— Послушай, Настёнка! Я же за тебя, чудачка, болею, не за себя. Гони ты с колхоза Герасима Живова. Подумаешь — лучший бригадир. Вырастим не таких еще! И твоего Андриана Матвеича гнать надо. Поважаешь ты его, потому что родич. Ведь ясно.

— Дуракам ясно, — ответила Настасья. — Отыщи-ка такого специалиста-виноградаря!

— Да специалист этот подрывает твой авторитет. С Живовым вместе, с Фрянчихой. Не панькайся ты с ними, сволочами. — Дарья схватила подругу за плечи, перешла на доверительный шепот: — Нам сейчас политически важно держать твой авторитет. Пойми!

Настасья ответила:

— Никого не выгоним.

— Ну смотри, с горы видней. Только предупреждаю, Настя, кисло обернется тебе, — уже с угрозой посулила Черненкова.

Не глаже было и с другими подругами. Они полностью извиняли Настасью, когда она агитировала за переезд в общественных местах. Пожалуйста. Такая ее работа. Но с глазу-то на глаз, когда подружки вместе, обязана ж она по-свойски признаться: плохо, мол, бабы…

А Щепеткова считала: разговоры что на собраниях, что с близкими должны быть одни, не́какого ляда работать нашим-вашим! Уязвленные подруги решили, что Настя отшатнулась, брезгует, и стали платить той же монетой. А Настасья действовала все тверже, закрывала в сердце отдушины всему, что мешало работе. Единственная слабина, которую не искореняла Настасья, а, наоборот, опиралась на нее, была любовь к сыну.

Будь жив муж или хоть капля другого бабьего счастья оставалась бы у нее, возможно, меньше бы сердца уделяла Тимке. Когда на совещаниях было особенно напряженно, Настасье Семеновне радостно приходило вдруг в голову, что самое тяжелое в переселении сделает она, а Тимке будет легко на устроенной для него земле. Настасье рисовалась веселая, изумрудная земля, по которой с песнями идут девчата, ребята, и в центре — Тимур. Он самый красивый из всех, самый умный и сильный, с ясными на солнце, счастливыми глазами!..

Возвращаясь домой, Настасья всегда торопилась. Вдруг Тимка не спит и, значит, обязательно устроится напротив, когда она сядет ужинать. Если не было чужих, он не стыдился своей ласковости, лип к матери, как теленок, давно уж выросший в годовалого бычка, но которого хоть он и здоровенный, лобастый, а надо пощекотать за ухом… Тимка рассказывал что-нибудь свое, по-мальчишески прихвастывая, и тут же досадливо покашливал в большую руку, обиженно объяснял хрипловатым баском: «Так, мама, и происходило, чего ты улыбаешься?» И это было для Настасьи самой щедрой, царской платой за все.

3

В первый понедельник нового, 195* года Настасья не пошла вечером в контору, решила постираться, перештопать носки. Никуда не уходил и Тимка, валялся с книгой в комнате-боковушке, но, к досаде Настасьи, был дома и квартирант, сидел как сыч в своем вале.

Услышав мать, Тимка вышел в кухню в наброшенной на голое тело стеганке. С того дня, как ему записали выговор, он держался козырем; возбужденно посмеиваясь, говорил, что теперь он меченый, почти что враг народа. Он крутнул мать за плечи, щелкнул по лбу Раиску, сидевшую над учебником, и устроился возле печки, принялся клеить велосипедную камеру. Бабка Поля перебирала на столе пшено. Настасья собирала белье, бросала в деревянную балю для отмочки, поглядывая на сына. До чего же похожим на Алексея выпествовался Тимка!.. И не только обличьем — нависающим носом или крепким, круглым, как яблочко, подбородком, но и всей, словно бы усмешливой, сноровкой, лихим подергиванием плеча, когда оторвется вдруг от дела, посмотрит вокруг.

Тимкино лицо — в красных прыщиках, сочных и плотных, туго накачанных кровью. «Молодой, а хоть жени», — подумала Настасья. Она наблюдала: резинового клея у Тимки мало. Он грустно полез глазом в пузырек, задумался, совсем по-отцовски привздернул верхнюю короткую губу. Заметив взгляд матери, досадливо опустил губу, прикрыл ею зубы — точь-в-точь как делал Алексей, и, так же как Алексей, сдвинул следом брови.

— Прокипятить бы твою фуфайку, — сказала ему Настасья, тронула на нем стеганку вроде для порядка, а на самом деле чтоб коснуться рукой сына.