Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков

На первый взгляд, вагантская лирика кажется совершенно новым явлением в средневековой литературе — свежим, живым, индивидуальным, эмоциональным, чуждым книжности, близким жизни. Это не совсем так. Едва ли не все отдельные мотивы вагантской поэзии могут быть прослежены до их образцов в ученой латинской поэзии XI—XII вв. и до античной поэзии. Многие любовные стихотворения вагантов, если их переложить из прихотливых ритмов в плавные дистихи, окажутся близким подражанием Овидию (преимущественно в самых сладострастных его элегиях); многие обличительно-сатирические стихотворения вагантов, если их переложить в прозу, окажутся обычной вариацией средневековой проповеди против порчи нравов, уснащенной вдобавок реминисценциями из античных сатириков, столь популярных у средневековых моралистов. Язык и стиль вагантов на каждом шагу играет заимствованиями из Библии или из античных поэтов. Когда Вальтер Шатильонский кончает стихотворение о любовном свидании словами: «Что любовью велено — выше описанья!» — то перед нами переиначенная концовка элегии Овидия о свидании с Коринной, а когда в анонимном стихотворении «Филлида и Флора» развертывается длинный дебат, кто более достоин любви, клирик или рыцарь, то зерно этого дебата следует искать в тех же элегиях Овидия, где поэт сетует, что жадная красавица предпочитает влюбленному поэту разбогатевшего воина. Свежесть и живость вагантской поэзии не в ее образах и мотивах; она — в том, что уже выработанный арсенал топики и стилистики впервые применяется не к возвышенным, а к земным и подчас даже прозаическим предметам, приобретает гибкость и легкость, граничащую с разговорной естественностью и простотой.

Поэтому никоим образом не следует искать в вагантской лирике непосредственное отражение жизни и душевных переживаний, обольщаясь ее кажущейся «искренностью». И жизнь и душевные переживания входят в эту поэзию только будучи сложно опосредованы литературными условностями. Не случайно, например, у вагантов почти полностью отсутствуют описания школьной жизни и отклики на ее события, хотя школа была главным элементом их быта. Редчайшим исключением является, например, стихотворение Гилария с оправданием перед учителем — вероятно, Абеляром. Не случайно и то, что вакхическая тема у вагантов никогда не смешивается с любовной. Никогда, например, лирический герой не ищет забвения в вине от несчастной любви как это станет обычным в позднейшей европейской поэзии. Это две совершенно изолированные темы, потому что восходят они к двум раздельным литературным традициям. Зато тем многообразнее воспевается вино и пьянство само по себе — здесь мы находим и «всепьянейшую литургию», эффектную пародию на богослужение, и несколько вариантов дебата — «прение вина с водой», «прение вина с пивом». Вместо темы любви с темой вина обычно соединяется тема игры — в кости или даже в шахматы («бог Бахус и бог Шахус» иногда упоминаются рядом); впоследствии, как известно, она выпала из основного тематического круга новоевропейской поэзии. «Бог Амур», «бог Бахус» и «бог Деций», новосозданное олицетворение игры в кости («в зернь») — это как бы три лица вагантской троицы, три греха, в которых исповедуется Архипиита в своем самом знаменитом стихотворении.