Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков

Здесь, в этих соборных постановлениях, появляется термин, получивший очень широкое распространение: «бродячие школяры, сиречь голиарды», «буйные клирики, особливо же именующие себя голиардами» и пр. Происхождение слова «голиард» неясно: может быть, оно происходило из вульгарного «gula» — «глотка», может быть — от имени библейского великана Голиафа (имя это было в средние века ходовым ругательством, его применяли и к Абеляру и к Арнольду Брешианскому), во всяком случае, оно скоро контаминировало ассоциации, связанные и с той и с другой этимологией, и из бранного слова стало гордым самоназванием вагантов. Чаще всего оно встречается в английских и северофранцузских рукописях; немецкие, например. «Carmina Burana», термина «голиард» не знают. Зато на англо-нормандской окраине Европы из этого прозвища вырос целый миф о прародителе и покровителе вагантов — гуляке и стихотворце Голиафе. Историк Гиральд Камбрийский около 1220 г. пишет: «И в наши дни некий парасит, именем Голиаф, прославленный гульбою и прожорством, и за то по справедливости могший бы именоваться Гулиафом, муж, в словесности одаренный, хотя добрыми нравами и не наделенный и в достойных науках не искушенный, изблевал обильные и многохульные вирши против папы и римской курии, как в метрах, так и в ритмах, сколь бесстыдные, столь и безрассудные». Этому Голиафу приписывались в английских рукописях многие стихи (в том числе стихи таких известных поэтов, как Примас Орлеанский и Вальтер Шатильонский), а его последователи, голиарды, изображались как организованный бродяжий орден со своим уставом, членством, порядками и празднествами. Это — поэтический вымысел: такого ордена никогда не существовало в действительности (как не существовало, например, «судов любви», которые тоже изображались в куртуазной литературе как нечто реально существующее). Но как художественное обобщение и типизация он представляет собой образ, превосходно синтезирующий всю суть вагантской идеологии.

Вагантская поэзия XII—XIII вв. крайне обширна. В подавляющем большинстве она анонимна. Лишь с трудом удается историкам выделить в ней стихотворения, принадлежащие отдельным авторам, да и то эти авторы известны нам не столько по именам, сколько по гордым титулам: Примас (т. е. старейшина) Орлеанский, Архипиита Кельнский. Конечно, эта анонимность не означает, что вагантские стихи — продукт «коллективного творчества» безвестных бродяг. Авторами их были индивидуальные поэты, и далеко не всегда эти поэты сами вели бродячий образ жизни: ни ученый каноник Вальтер Шатильонский, ни парижский канцлер Филипп Гревский никоим образом не были «голиардами». Но когда их стихи попадали в тон идеям и эмоциям вагантской массы, они быстро ею усваивались, индивидуальное авторство забывалось, и стихи становились общим достоянием: их дописывали, перерабатывали, варьировали, сочиняли по их образцу новые. Все приметы конкретности быстро утрачивались, и в стихотворение Архипииты с обращением к Кельнскому архиепископу «Ставленник Колонии...» английский переписчик подставлял слова «Ковентрийский ставленник...», а какой-нибудь другой переписчик — безликое «Добрый покровитель мой...» Эта массовая безымянность вагантской поэзии представляет собой любопытный контраст своей наследнице, поэзии трубадуров и труверов, где стихи прочно закреплены за именами авторов, и об этих авторах складываются легенды.

Три истока питали вагантскую поэзию: во-первых, опыт религиозной лирики XI—XII вв.; во-вторых, античная традиция, переработанная учеными поэтами овидианского гуманизма; и в-третьих, народная поэтическая традиция, пришедшая из французских, немецких, итальянских, провансальских песен, слышанных вагантами в их скитаниях. Религиозная лирика с ее мастерством звонкого ритма и отточенных словесных формул подсказывала им поэтические приемы, учила их пафосу и нежности. Античная традиция подсказывала им круг образов, мотивов и копируемых образцов. Народные песни обогащали их изобилием ритмов, складывавшихся в причудливые строфы, столь любимые вагантскими поэтами. Иногда взаимодействие с народной поэзией шло еще дальше, и появлялись двуязычные стихотворения, в которых чередовались стихи или полустишия на латинском и на французском или немецком языках.