Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков

6. Тебе, Господи Иисусе, Тебе заслуженно рекло сердце мое: «Изыскало Тебя лицо мое, лик Твой, Господи, да обрету». Ибо воутрие дал Ты мне услыхать милосердие Твое, когда мне, по началу во прахе лежащему и следы твои досточтимые лобызающему, что дурное содеял я в жизни, отпустил. Далее, по восходе дня Ты возрадовал душу раба твоего, когда затем в лобзании длани твоей уже явил благодать жития во благе. И теперь что остается, о благий Господи, кроме как в полноте света (Пс. 22,1—2), в пылании духа к лобзанию уст твоих меня достойно допуская, преисполнить меня радости от лика Твоего? Укажи мне, о сладчайший, о пресветлый, укажи мне, где пасешь, где покоишь в полдень.

Братия, «хорошо нам здесь быть» (От Матфея, 17,4), но вот отзывают нас заботы дня. Ибо те, кои, как сообщают, сейчас к нам прибыли, заставляют скорее прервать, чем окончить усладительную проповедь.

Я изыду к чужестранцам, дабы ни в чем не пренебречь обязательствами того благоволения, о коем ведем речь, чтобы, пожалуй, и о нас не довелось услыхать: «Ибо они говорят и не делают» (От Матфея, 23, 3).

А вы, между тем, молите, дабы добровольное благоречение уст моих содеял Господь к назиданию вашему и ко хвале и славе имени его.

Религиозная поэзия XII в

Настроение, господствующее в большинстве текстов этого раздела, не так легко осмыслить. Едва ли не загадочнее всего оно для русского читателя, который знает родную старину и пытается отыскивать в ее опыте опору для постижения чужой старины. Мы привыкли к суровой простоте или слезной умиленности древнерусского религиозного искусства. Но как понять благочестивое рвение, которое неразрывно слито с вызовом, с дерзостью, с игрой рассудка, которое может выразить себя в интонациях задорных и горделивых, как звуки рыцарского рога? Когда стрельчатая готическая башенка, поднимаясь превыше всякого вероятия, в последнем усилии восходит в небо, — что это: религиозный порыв, или гордый вызов, или неразличимое единство того и другого?

Таков внутренний склад западноевропейского высокого средневековья.

Сказанное в наибольшей степени относится к секвенциям Адама Сен-Викторского (ум. в 1192 г.), переводы которых составляют основу раздела. В его победоносно-звонких, безупречно отделанных, уверенных и самоуверенных стихах этот род поэзии празднует доподлинный праздник. Адаму дана была долгая творческая жизнь: уже в 1139 г. знаменитый мистик Гуго Сен-Викторский назвал его «отменным стихотворцем», и затем он мог полвека оправдывать эту похвалу. Он был способен на передачу серьезного и проникновенного содержания — в конце концов, недаром же он был питомцем такого центра самоуглубленной религиозно-философской культуры, как Сен-Виктор. Пусть читатель прочтет секвенцию Адама о подвиге первомученика Стефана, и для него будет очевидным, что поэт умел говорить о страдании, о смерти, о презрении к страданию и к смерти. Нет, его никак нельзя без дальнейших слов назвать «кимвалом бряцающим». И все же — как много в поэзии Адама этого «кимвального» шума! Его строки звучат отчетливо и пронзительно, как средневековые музыкальные инструменты (пронзительность эта, к сожалению, в переводе пропадает, ибо звуки русской речи куда глуше латинских); рифмы поднимают пронзительный праздничный шум, подчас слишком утомительный для нашего уха. Эти стихи похожи на предмет, слишком ярко раскрашенный, чтобы принадлежать миру взрослых, — у нас так раскрашивают только детские игрушки. Поэтическая позиция Адама имеет в себе очень много от наивной профессиональной похвальбы средневекового ремесленника, который спешит доказать нам, что владеет мастерством лучше, чем его соперники. Добротность здесь выставлена напоказ — но, по счастью, это доподлинная, неподдельная, честно оправдывающая себя добротность: умение Адама действительно поразительно. Его секвенция на праздник св. Троицы написана так, чтобы продемонстрировать, до чего гладко, четко, без сучка и задоринки догматические и философские формулы влезают в нужный стихотворный размер, чтобы перезваниваться рифмами; мы живо ощущаем школярский задор диспута. И здесь же Адам может с совершенно обезоруживающей искренностью сознаться, что сам он, к сожалению, не понимает своим рассудком разницы между рождением Сына и исхождением св. Духа, и напоследок призвать всех к простодушной вере без умствований. Поистине, в стихах Адама всё есть — и всё рядом.

Текст совсем иного рода — мистические «Стихи об имени Иисусовом». Эти воздыхания, в которых каждая строка рассчитана на замедленное, углубленное восприятие, как-то связаны с мистикой Бернарда Клервоского.