Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков

Эккехард в своем сочинении не касается современности, и потому уверенно судить о его взглядах на жизнь и его отношениях к различным злободневным вопросам невозможно. И все же сама эта обращенность в прошлое, прославление предреформенных времен блеска и процветания монастыря, по-видимому, скрывает скептическое отношение Эккехарда к современности, неприятие им новшеств реформы, проводимой в его время аббатом Норпертом (1034—1072), «под управлением которого мы теперь живем, не так, как мы этого якобы хотим, но так, как можем», — говорит Эккехард в предисловии к книге.

Недостаток сочинения Эккехарда в неясности его языка, что вызвано сильной риторической окрашенностью стиля, изобилием стилистических фигур. Впрочем, по утверждению исследователей стиля Эккехарда, его затемненность — это художественная манера, она предумышленна и даже лежит в основе всего сочинения, являясь риторическим искусством. В латинском языке Эккехарда встречаются тевтонизмы, а то и целые немецкие выражения. Но ценность Эккехарда, как одного из лучших рассказчиков средневековья, остается неоспоримой.

ИСТОРИЯ САНКТ-ГАЛЛЕНСКОГО МОНАСТЫРЯ

[Ноткер, Ратперт и Туотилон]

33. Я начинаю общий рассказ о Ноткере[151], Ратперте и Туотилоне[152], учениках Изо и Марцелла[153], ибо у них, несомненно, было одно сердце и одна душа, как мы слышали это от отцов, словно трое составляли одно целое. Основательно обучившись у Изо божественным вещам, перешли они, как я уже сказал, к Марцеллу. А он, владеющий знанием божественных вещей, равно как и человеческих, направил их к изучению семи свободных искусств, особенно же к музыке. И поскольку это искусство естественнее других и хотя труднее осваивается, но в применении доставляет истинное наслаждение, то овладели они им в конце концов настолько, что это проявилось в некоторых соченениях, о которых я уже упоминал недавно[154]. Но хоть эти трое и были единодушны в их стремлениях, по натуре, как это случается, меж собой различались. Ноткер — телом, но не духом, хилый, голосом, но не в душе, заика, в божественных делах возвышенный, в неблагоприятных обстоятельствах кроткий, ко всему снисходительный, был строгим блюстителем нашей дисциплины; перед внезапным и неожиданным он робел, не считая демонов, с которыми он обычно отважно сражался. В молитвах, в чтении, в сочинении стихов был весьма прилежен. И был он, чтобы мне все дарования его святой личности вкратце выразить, воистину сосудом Духа святого, полнее которого не было в его время.

34. Туотилон же был хорош и полезен совсем по-иному, человек, который мускулами и всеми членами тела был таким, каких Фабий[155] рекомендовал выбирать атлетами. Он был красноречив, имел звучный голос, был искусен в резьбе и мастером в живописи; музыкант, как и его товарищи, он, однако, превосходил всех игрой на различных струнных инструментах; ведь он обучал даже сыновей сановников игре на струнных инструментах, в месте, установленном аббатом. Искусный предвещатель далекого и близкого, в зодчестве и других своих занятиях преуспевающий, умел он слагать стихи на обоих языках[156] и к тому был одарен природой; и в серьезном, и в шутке столь изящен, что наш Карл[157] как-то упрекнул того, кто человека с подобным дарованием сделал монахом. Но при всем том был он, что важней прочего, в обществе деятельным, в уединении склонным к слезам; наделенный даром слагать стихи и мелодии, он был целомудрен, как истинный ученик Марцелла, который перед женщинами опускал глаза.

Ратперт занимал середину между обоими, о ком я говорил. С юношеских лет школьный наставник, ровный и благожелательный учитель, строгий в воспитании, еще реже, чем его братья, выходил из кельи, снашивая за год всего лишь пару башмаков и называя прогулку смертью; часто, обнимая отправляющегося в путь Туотилона, он просил его беречь себя. Ревностный в школе, он порой небрежно относился к урокам молитв и мессам, говоря: «Мы слушаем хорошую мессу, в то время как учим ее служить». И хотя он считал величайшим злом монастыря безнаказанность, он приходил в капитул[158], лишь когда его призывали, потому что, как он говорил, ему должна быть доверена эта важнейшая обязанность — исправлять и наказывать.