«Пане-лоцмане» и другие рассказы

Татьяна Викторовна равнодушно сменила позу, но от этого ноги ее не стали менее вызывающими, и Николай Павлович рассердился всерьез:

— Если по делу — говори, Татьяна. Очень уж ты роскошно все обставляешь. Давай короче.

Повариха придавила в пепельнице сигарету.

— Вы знаете, Николай Павлович, что с Ритой?

— Хм, с тобой не бывало?

— Бывало. Но Вы знаете, что с ней?

Николай Павлович давно заметил, что в побледневших устах Татьяны Викторовны слово «Вы», когда она обращается с ним к капитану, звучит с очень большой буквы.

— Так Вы знаете, Николай Павлович?

— Не тяни.

— У нее нездоровье… А, беременная она! И хочет, чтобы это… Чтобы выкидыш начался. В Грецию, мол, или в Италию по дороге завернем. Врача, мол, не прислали, а помощь все равно потребуется. Вот и голодает, глупая… Вы молчите?

Николай Павлович сопел, уставясь в поварихины сухие глаза и постукивая по столу ребром ладони.

— Вы молчите? — повторила Татьяна Викторовна.

— Как же мы девчушечку проморгали? Сама ведь ребенок еще… Дело чье?

— Был один, да Вы его — как же! — вовремя с судна списали… — ответила кокша и снова потянулась за сигаретой: — Позволите?

— Кого? Радиста? Так ведь он — женатый!

— Ах, Николай Павлович, подумаешь, открытие! Впервые про любовь до Нордкапа услыхали?

— А ты-то куда, куда ты-то смотрела? Ты-то это понимать должна! Тридцать лет — и который год на море!

— Что Вы, Николай Павлович! Я сама на нее поспорила. Мол, не про тебя эта девочка. А он еще подлей оказался… Проспорила я, Николай Павлович!

— Креста на тебе нет, Татьяна! — убежденно сказал капитан.

— Нет креста, Николай Павлович, — ровно, словно ногу на ногу перекинула, ответила повариха. — Нет креста, и не знаю теперь, когда будет!

И всхлипнула.

— Молодец ты, — приподнимаясь с кресла и всматриваясь в нее, протянул Николай Павлович, — а ну подними лицо, ты что же это глаза-то опускаешь? Водицу убери! Твоим слезам и Москва сейчас не поверит. Где душа у тебя, чтобы на человека спорить?

— Ну зачем Вы так громко, Николай Павлович? — шепотом спросила повариха.

— Вон что! А мата моего ты по этому поводу не хочешь услышать?

— Нет, не хочу, Николай Павлович, — быстро зашептала Татьяна Викторовна, — не хочу, не надо, я хочу, чтобы Вы помогли, миленький Николай Павлович! Вас все уважают. Она Вас уважает.

— Уважает, уважают! Зажужжала! Я что, акушер? Да мне пароходство такого дурного захода ни в жизнь не простит. В Италию ей!.. У нас один плановый заход — в Гибралтар, да и тот с трудом выбит. Уж, наверное, знаешь, что такое большой каботаж и вообще — перегон!

Николай Павлович передвинулся по каюте туда и обратно, и Татьяна Викторовна снова стала сама собой.

— Я все сказала, Николай Павлович, а решать — это Ваше дело, капитанское. На меня и цыкнуть можно… Разрешите, я на камбуз, мне народ кормить надо. Одна работаю, к вечеру с ног падаю. Разрешите?

— Погоди. Этот, срок, черт побери, какой?

— Так посчитайте — самое время.

— Что ж до отхода-то не заявила?

— Я, можно сказать, не знала. А она… Кому же охота визу терять?!

— А! — дернул плечом капитан, и Татьяна Викторовна скользнула в коридор.

По упругому цветному линолеуму она прошла на свой чистенький, изящный, как в кино, камбуз, где негромко стрекотала вентиляция, тянуло духом пшеничной корочки из электропекарни и врассыпную бегали жизнерадостные зайчики от посуды. Коричневые и желтые метлахские плитки палубы были такими теплыми, и оттого, что она ступала по ним такими стройными, такими легкими ногами, в удобных туфельках, такая здоровая, такая ничем не обремененная, не подверженная ни качке и ничему неясному в жизни, — Татьяне Викторовне стало худо. Она вспомнила Риткино дурное, с остановившимися глазами, лицо и даже позавидовала ей, потому что Ритку все еще ждало, может быть даже очень страшное, а ее-то даже страшное ждать не будет. Чего там говорить? Ребенка своего у нее не будет, значит, мужика по гроб своего не будет, то есть креста своего не будет, и страхов никаких не будет. Господи, а что будет-то?

Татьяна Викторовна швырнула ножик плашмя в посудомойку, достала из нагрудного кармашка сигареты.

Когда-то по юности и она страдала не хуже Ритки, к себе прислушивалась, боялась шелохнуться, а иногда совсем такое подступало, что даже дышать невозможно. Только было это на берегу, где любая медицина под боком, и не надо было придумывать никаких голодовок, и потом, когда забылась покаянная тоска, она решила, что это выскребли лишь на время из тела, но оказалось — ушло это навсегда из жизни. Так же, как и юность ее ушла.

А ведь то, каким был человек в юности, — и есть его подлинная душа.

— …Да, если кто и дрянь на белом свете — так это я, — сказала себе Татьяна Викторовна, захлебываясь сигаретой, — до того оподлела!

Она подумала о Ритке, которую там, на виду у экипажа, в субтропиках, колотит под полушубком озноб, и у нее вдруг защипало в носу от сигаретного дыма.

— А, наплевать, бабьи штучки! Дозволяется не чаще раза в год, — прохрипела она и бросила окурок туда же, где, как рыба, светился под слоем воды нож. — Хоть бы старик помог! Он, если захочет, все сможет.