«Пане-лоцмане» и другие рассказы

Затих за углом надстройки шелест нейлона. Рита осталась одна и услышала, как до дурноты монотонно стучит судовая машина, и так же монотонно всплескивают волны, и в такт им зябнущие под полушубком плечи приваливает то к железным прутьям ограждения, то на другую сторону, к металлической коробке с рычажками, и эти отростки парохода не дают ей падать, заваливаться назад и набок, озноб проходит, и при каждом наклоне слышно, как сминается, пружинит мех полушубка, доносится запах овчины, расслабляющий запах детства, и глаза закрываются сами собой, но ведь она не спит, потому что слышит свое тело, измученное трехдневной голодовкой, — и тогда Рита с ужасом чувствует, как сжимается в ней желудок и стягиваются какие-то петли, и пухлый противный комок подкатывается к горлу, и приходится, чтобы не умереть, открывать глаза.

А в глазах — все то же туманное море, но туман уже отодвинулся к горизонту, и потому не так страшно, не так неожиданно выкатываются из-под него волны, и потому, конечно, на мостике выключили раздиравшие воздух туманные гудки. Впрочем, кажется, это было раньше, еще до того, как Николай Павлович зашел к ней в каюту. Да, раньше, она успела даже подумать: «Слава богу, выключили!», потому что рвущийся через каждые две минуты звук больно дергал волосы на затылке; она все хотела перевернуться на спину и втиснуть затылок в подушку, но не хватало сил, а может быть, тело само берегло вековечную женскую позу — лицом безутешным в ладони, с опавшими плечами и сдавленной грудью.

На спине лежа, иногда, бывает, плачут, но рыдают лишь лицом вниз, а Рита именно рыдала, не осознавая, что слезы давно кончились, как не было уже ни слюны, ни желчи, чтобы хоть чем-то помочь тому, что рвалось из нее наружу. Ох, тяжело доставалось ей море!

Разве таким оно было, когда ехали всем экипажем на приемку в Измаил, и задержались из-за билетов в Одессе, и загорали вдалеке от порта: оказалось, было такое место, где жили знакомые ребятам люди и где пляж был не очень — но зато море! Рита никогда не видела такой счастливой воды. Это было совсем не то море, которое мерещилось, когда она, не поступив в институт, с дрожью в сердце ожидала визы на кухне в торгмортрансовской столовой.

До звона в ушах накупавшись там, на даче, половина команды отказалась ночевать в ДМО или на вокзале, пили похожее на газированную воду вино и спали вповалку на террасе, а Рита с кокшей Татьяной Викторовной — вдвоем на одной постели в доме, и с вечера жгло Риту голое поварихино плечо. Проснулась Рита под утро от треска рвущейся ткани: это Татьяна Викторовна раздевалась, стоя у окна, такая же бледная и тихая, как поступающий к стеклам рассвет. Потом она села на табуретку, уронив руки в кружевца короткой рубашки, и Рита испугалась ее холодного успокоенного лица и незнакомого запаха, исходившего от нее, и осторожно вытащила из Татьяниной прически соломину.

Наутро народ интересовался, как им спалось, но море, когда купались, выглядело по-прежнему чистым, светлые волны накатывались полого и неторопливо, и все вдали было еще более смутно, чем на душе.

Ребята орали, выкидывали коленца не хуже цирковых акробатов, и Риту поразило несоответствие между утренним человеческим шумом и тихой неторопливостью моря, и тогда ей как-то печально подумалось, что морю-то что, морю спешить некуда…

Раньше ничего подобного никогда не лезло ей в голову, да и потом ей всего лишь однажды захотелось подумать серьезно, когда через два месяца они выходили по кофейно-молочному Дунаю в море и остались уже позади зеленые берега с виноградниками и шелестящим понизу тростником, и вот там, где речная вода разливалась по синеве, там, где на границе двух вод радостно возникли навстречу пенные ослепительные гребешки, мелькнуло в сознании, что они такие же и здесь, на реке, только не видны из-за переполняющей их мути, и… Но додумать Рита не успела, потому что судно дернулось навстречу первому морскому гребню, томительно зависло, потом упало набок и ее окатило бьющими больно, словно град, плотными и крупными брызгами, а затем изнутри потянуло, словно за ниточку, пухлый противный комок, и Рита побежала, облепленная ветром, в надстройку и не вставала до той минуты, когда ею занялся сам Николай Павлович.

Правда, на второй день рейса, в забытье, Рита явственно увидела ломоть домашнего каравая и почувствовала, что сможет, вообще-то, поесть, проснулась и сползла с койки. В иллюминаторе тянулись какие-то склоны с желто-серым кустарником и пыльными прокаленными развалинами. Казалось, оттуда пышет полынью и сухим навозом. Рита посмотрела на этот беспросветный берег, обозвала себя мямлей и, стиснув зубы, опять полезла в койку. Она решила дотерпеть до конца, тем более что берег в иллюминаторе скоро кончился и возобновилась качка.