«Пане-лоцмане» и другие рассказы

Ее пытались расшевелить, даже Татьяна Викторовна прибегала поначалу, и уж на что все остерегались зазубренного, словно овощной нож, старпома Джохадзе, но и тот отступился после третьей попытки, хлопнул об каютный стол таблеткой аэрона — блестки полетели, яростно прошипел, почти позабыв свой кавказский акцент:

— Слушай, зачем мне с тобой возиться! Ты знаешь, что у нас доктора нет?

— Знаю…

— Так вот, мне акт о твоей смерти подписывать надо. Умирать будешь — приду! Так что лучше, пожалуйста, не умирай, я тебя предупредил!

Засим старпом прямо на мостике, при смене вахт, доложил Николаю Павловичу, что им все меры воздействия исчерпаны и потому он умывает руки от этой Риты, «хотя, послушайте, Николай Павлович, вы ей очень даже чрезмерно…»

— Давай-ка не так прытко, старпом — проворчал в ответ капитан, — прежде всего — подход к людям!

Джохадзе пожал плечами, и Николай Павлович, сплюнув в сердцах, отправился, как только поредел туман, вниз, наказав вызвать себя немедля, если появится на экране радиолокатора опасная цель: здесь, за Дарданеллами, всяких встречных-поперечных было хоть отбавляй.

Николай Павлович действительно добр был к Рите еще с той минуты, когда встречал у проходной свою команду и девочка эта ойкнула разочарованно, поведя глазками вслед за приглашающей капитанской рукой:

— Ой, какой корабль разобратый!

Судно и в самом деле было несообразным — не судно, а чемодан: без трубы, с мачтами, уложенными вдоль бортов, и надстройкой, стоящей на третьем трюме, каким приволокли его в Измаил из Будапешта под дунайскими мостами.

Долго волокли: сначала опоздали к таянию снегов в Шварцвальде, и вода по Дунаю кое-где стояла слишком низко, а на другой год, по весне, пришлось пережидать паводок, ибо судно не пролезало под мостами даже в упакованном виде.

И поржаветь успели.

По душе пришлось капитану, что новенькой буфетчице так небезразличен вид ее будущего парохода, словно она бездомный матрос. Через месяц Николай Павлович, можно сказать, полюбил Риту, не так чтобы очень по-мужски, годы не те, и не так чтобы очень платонически, просто напоминала она ему собственную невестку.

Привык Николай Павлович сиживать с хорошими людьми, радушием был славен и потому всякий раз с удовольствием наблюдал, как верстает Рита стол и какие у нее при этом бережные руки да с божьей искрой глаза.

Столы подобные, признаться, выставлять приходилось, потому что из-за прошлогодних препятствий накопилось на крановом и судостроительном заводе в Венгрии много судов и монтаж их в Измаиле не всем вмещался в план.

«Как две капли… — сравнивал Николай Павлович, взглядывая на Риту. — И за что той с моим бульдогом веревку вить?»

Сына своего Николай Павлович, стыдясь, с каждым приходом в Союз разглядывал все внимательнее и не любил все больше. Хотя и предприимчивый вышел парнишка, не оказалось в нем желанной доброты, юлил, жизнь кусками выхватывал, не брезговал на перекладных кататься, высокое и мелочь будто ощупывал осьминожьими плавными пальцами, приценивался жестко, словно к обновам, какие привозил Николай Павлович ему, невестке и внуку.

«Тьфу, посмотрела бы Маша, бедная, кого мы с ней в самый жар зародили!»

И крутил Николай Павлович при этом короткой шеей, водил подбородком по вороту белоснежной рубашки, морщась, словно было у него раздражение после бритья.

Глядя на невесткину жизнь, Николай Павлович не выдержал, сказал ей однажды:

— Просмотрел я сына, однако, теперь такого не перелопатишь. Брось ты его, Елена, да найди себе по совести человека. К тебе шмотье не липнет.

Невестка глянула понимающе, но ответила:

— Нет. Я его и такого пока что люблю.

Потому и Риту жалел Николай Павлович, что улавливал в ней что-то схожее с грустной твердостью невестки, и словно бы при этом он сам был перед ними обеими виноват…

Стоя у открытого окна рулевой рубки, оглядывая раскрывающееся море, втягивая запрокинутыми ноздрями солоноватый воздух, Николай Павлович нет-нет да и косился вниз, на ссутуленную фигурку в полушубке, и всякий раз фыркал.

Он дождался, пока туман не отошел окончательно далеко, хмуро оценил вахтенную смену, велел перевести машину в морской режим, скомандовал полный ход, а потом спустился к себе, вместился в привычное угловое кресло, с хрустом распрямил ноги.

И на черта она ему далась, эта буфетчица, чтобы он с нею тут, в архипелаге, маялся! У него что, своих дел, поважнее, нет? Совсем стареть начал, в сантименты, понимаете ли, вдался…

Николай Павлович засопел, и тут как раз в дверь чутко постучали и вошла Татьяна Викторовна, поигрывая искрящимся ножичком из нержавейки.

— У меня к Вам необычное дело, Николай Павлович, я Вас давно поджидаю. Позволите? Ваши полегче.

Николай Павлович кивнул, без интереса наблюдая, как повариха усаживается на диван, откладывает в сторону ножик, разглаживает чистый цветастый воротничок, прикуривает и, не оправляя расстегнувшейся джинсовой юбки, закидывает ногу на ногу.

Красивое поварихино лицо не по ней строго, но курит она, как обычно, жадно, и капитан выдержал первые затяжки.

— Ты вот что, Татьяна, ты колени убери, меня этой деталью не проймешь.