Паноптикум

Дальнейшие рассуждения Болдижара Леимли о прелестях частной инициативы были прерваны стуком в дверь. Бенедек Боронка желал поговорить, с госпожой. Он ждал ее на кухне, весь грязный, хмурый, как будто пришел сообщить об очень печальных вещах. Леимлине сразу заподозрила недоброе.

— Что случилось?

— Ничего!

— Что же тогда тебе нужно?..

— Случиться-то оно ничего не случилось, но только на улице Мартирок наехал на нас шестой трамвай. Ганайка уже переступил через рельсы, и я думал, что мы успеем, мы бы и успели перейти, если бы Шаму не заупрямился, как всегда. А он замедлил шаг да еще и головой мотать начал, а когда мне все-таки удалось перевести его через рельсы, трамвай был уже так близко, что толкнул тележку сзади.

— Так что же случилось все-таки?

— Ничего не случилось, прошу покорно. Тележка перевернулась, подошел полицейский, ну и, конечно, начал собираться народ, как это всегда бывает.

Глаза Леимлине метали молнии.

— Большое вам спасибо, Бенедек, — сказала она желчно и еще раз повторила: — Премного вам благодарна!..

Бенедек Боронка был человек бывалый, видавший виды, но в замысловатых выражениях и в тонкой иронии он не смыслил ровно ничего, поэтому из реплики Леимлине он уловил лишь знакомые слова благодарности и ответил ей спокойно, стряхивая с рукава угольную пыль:

— Ну что вы, не за что… Не стоит и говорить об этом…

На другой день Леимлине исколесила весь город, побывала во всевозможных учреждениях: в городском совете, в полиции, в налоговом управлении. Ни на один момент не забывала она о чарующей улыбке, грудь ее украшали все значки, какие только нашлись в доме, и вместо «Здравствуйте», она произносила: «Свобода!» Слово «товарищ» так и порхало вокруг ее уст, когда она разъясняла всем, у кого была охота ее слушать, что ею руководит лишь сознание гражданского долга, который и заставляет ее спешить на помощь Народно-демократической республике, испытывающей трудности в снабжении населения топливом из-за нехватки транспортных средств. Она, Леимлине, считает, что у сохранившегося временно частного сектора не может быть более прекрасной, благородной, патриотической обязанности, как спешить на помощь социалистическому сектору, если он в этой помощи нуждается.

Расточая улыбки, проникала Леимлине в кабинеты начальников и — что толку скрывать? — после двухдневной осады добилась некоторой компромиссной победы. Правда, заплатить ей пришлось немало, но оба ослика и Бенедек остались в ее власти.

Однако надежды на лучшее будущее, не успев расцвести, снова увяли. Это случилось в день святой Оттилии (Леимлине точно запомнила эту дату, потому что в тот день были именины ее сестры), в среду, двенадцатого декабря. Леимлине выглянула в окно и даже глаза протерла: такое может только во сне присниться — деревья, поля, гора Яноша и весь склон холма, видневшийся из окна, только вчера еще покрытые белым пушистым снегом, теперь предстали перед ней обнаженные. Слышалось журчание ручейков и звон капели, а над всем этим ослепительно сверкало голубое небо, и яркое зимнее солнце посылало на землю лучи, способные растопить самые большие глыбы льда. Леимлине посмотрела на термометр… Да, и термометр официально подтверждал это изобилие льющихся сверху лучей, под действием которых пейзаж принимал свой обычный вид: из-под сугробов выглянули деревья, холмы и поля, между которыми тянулись знакомые дороги. Их вид возбуждал в Леимлине робкие воспоминания, на глазах у нее появились слезы; сначала они только сверкали на ресницах, потом брызнули из глаз, полились на нос, с кончика носа закапали на подбородок, с подбородка — на выхоленные кисти рук: слезы следовали своим обычным, веками установленным путем…

В тот день Бенедек Боронка нашел лишь одного клиента. В последующие дни погода также оставалась теплой, и в делах не намечалось улучшения. Напрасно Леимлине караулила у радиоприемника сводку погоды, она не приносила ей ничего утешительного: каждый день сообщали, что «теплые массы воздуха устремляются на Венгрию с запада». «Пропади он пропадом, этот запад, — первый раз в жизни посетовала Леимлине, — даже и оттуда нельзя ожидать ничего путного…»

Удары судьбы сыпались на нее один за другим: казалось, бог частных предпринимателей не желает больше помогать своим приверженцам. Бенедек Боронка хмуро сидел на кухне — ему очень не нравилось сидеть без работы, но делать было нечего. По утрам он не запрягал больше осликов, не ездил с ними на склад, где все равно никто не нанимал частных подвод. Поэтому Боронка целыми днями просиживал в кухне или лечил Шаму; кроме того, он регулярно засыпал корм своим питомцам. Аппетит у осликов по-прежнему был хороший: ни дела, ни заботы их не донимали, времени для еды было сколько угодно.

Леимлине иногда заходила в кухню, бросала на Боронку меланхолический взгляд.

— Пришел нам конец, — надломленно говорила она, употребляя множественное число.

— Ну это смотря кому, — отвечал Боронка.