Паноптикум

Что мне теперь делать? Время мое истекло, жизнь прожита, наступил конец позерству, продолжавшемуся семьдесят пять лет. Я вступил в бессмертие. И если бы захотел теперь подвести итог промелькнувшей жизни, я сказал бы, что на мою долю досталось столько счастья, сколько необходимо для осознания несчастья. Если я курил, то знал, что это разрушает легкие; когда влюблялся, знал, что изнашивается сердце; читая умные строчки, я вспоминал глупые, а если я вдруг проникался к чему-нибудь слишком большим доверием, то понимал, что это просто леность моего ума. Я был реалистом, как все те, кто знает, что мир плох, но одновременно был и романтиком, подобно тем, кто наперекор всему хочет помочь миру стать лучше. Но в романтику я всегда вносил некоторую долю трезвости: увидев утопающего, я не стремился осушить море, а скромно ограничивался тем, что бросал несчастному спасательный круг. Пусть будет ко мне милостив тот, кого призвали быть милостивым ко всем грешникам, если я сознаюсь, что сам факт спасения был для меня всегда важнее, чем утопающий.

Был влажный летний субботний вечер. Мне надоело сидеть на буфете, и я вылетел через открытое окно, чтобы побыть на воздухе. По старой привычке я направился к моему любимому кафе. Мне нравились его широкие окна, мягкие креслица, тактичные официанты; я любил тот семейный уют, которым здесь были окружены постоянные посетители. В кафе зимой бывает тепло, летом прохладно; как для христиан, так и для иудеев до определенного часа чашечка кофе стоит шестьдесят филлеров; ты можешь писать на мраморном столике свои произведения; никто не поносит тебя за грязную рубашку, но и никто не хвалит за чистую. А если в течение продолжительного времени ты соблюдаешь правила игры — то есть не плюешь на пол, не бьешь чашки, не подставляешь подножку другим посетителям, — словом, если ты не переступаешь границ разумного человеческого поведения, то становишься равноправным завсегдатаем и можешь воображать, что на несколько часов ты вольный гражданин, имеющий право вмешиваться в вопросы промышленного производства и во внутренние и внешние дела страны. Для того же, чтобы в полной мере насладиться благословенным правом кофейной демократии, а через нее и парламентаризмом, свободой собраний и слова, можно даже высказывать все, что тебя волнует (правда, при этом нужно понижать голос или вообще шептать на ухо собеседнику). Но если ты человек щепетильный, если твоя чувствительная душа не довольствуется прокуренным воздухом кафе, то скажи мне, восторженный поборник «демократии», где на всей нашей родной земле ты найдешь другое такое местечко, как это прокуренное кафе? Что я могу поделать, если желаю наслаждаться демократией хотя бы за утренним или послеобеденным кофе? Ведь не будешь же ты настаивать, чтобы за этой «кофейной демократией» я ежедневно совершал поездки в несколько сот километров?

Когда моя парящая душа оказалась перед кафе, я увидел одного своего знакомого писателя. Я шепнул ему:

— Что ты скажешь на это, старина? Позавчера мы еще спорили о литературе, а сегодня я уже мертв!

Писатель ничего не ответил, что вполне естественно, так как он был натуралистом, а значит, и не обладал никакой чувствительностью к потусторонним голосам.

Вокруг литературного стола сидело уже множество людей, и для чистой души там не было подходящего места, поэтому ей пришлось опуститься на дно пустого стакана. В этот момент слово взял лысеющий писатель.

— Этот Стефан Цвейг — мыльный пузырь, — сказал он. — Вместо того, чтобы размышлять о кошельке пролетариев, он целыми днями занимается анализом души капиталистов.

Пухленький, розовощекий поэт ответил чуть-чуть плаксивым голосом:

— О боже, вообще-то говоря, совсем не важно, о чем пишет писатель. Хороший писатель может сказать столько же интересного о душе богатого человека, сколько и о кошельке бедного. Богатые, бедные — не все ли равно? Тема остается темой. Важно лишь, чтобы она была интересной.

Лысеющий писатель сердито на него набросился:

— Глупости, мой дорогой, глупости. По-моему писатель не должен во что бы то ни стало придумывать увлекательный сюжет. Он должен быть правдив во имя справедливости. Писатель обязан сообщать, что происходит на свете, говорить об этом точно и недвусмысленно, не добавляя от себя никаких комментариев, ничего не искажая и не углубляя, а только художественно излагая факты. Он должен рассказывать о действительных фактах, потому что люди не любят нереального.

Сухопарый человек с высоким лбом воскликнул:

— Вы совершенно правы! Писатель должен показывать реальные явления, а не забавляться какими-то там потусторонними фантазиями. Это совершенно невыносимо. Писатель обязан взять кусок жизни, раскрывающий действительное лицо общества, и проанализировать самые различные явления, стоя на земле, а не паря в потустороннем мире.

Тут вмешался очень бледный и очень худой молодой писатель:

— Почему нельзя смотреть на вещи из потустороннего мира? Смотреть можно отовсюду, но видеть — не отовсюду. А вообще я смотрю оттуда, откуда мне заблагорассудится.