Паноптикум

Друзья некоторое время следовали за катафалком, но я заметил, что большинство из них начало отставать на полдороге, и они в общем были правы. Около моей могилы пели певчие, один из них страшно фальшивил, и это мне казалось возмутительным неуважением к своей профессии. Мои земные останки были опущены в могилу, этот момент был полон такой торжественности, что, будь у меня глаза и слезы, я заплакал бы. Бланка бросила в могилу пригоршню земли, господин Крампецки уткнулся в носовой платок, но одним глазом заботливо следил, чтобы все шло как подобает. Затем он тоже нагнулся за пригоршней земли, размял ее и посыпал ею гроб. Я заметил, что в руке у него остался камешек. Да, никто, кроме меня, не видел, как господин Крампецки подбросил этот камешек в воздух и затем с невероятной ловкостью поймал его прямо в боковой карман. Он повторил свой фокус несколько раз, ни на миг не отводя взгляда от могильного холма.

Работа могильщиков заслуживала всяческих похвал. С полным знанием дела выполняли они свои обязанности: поплевали на ладони, взялись за лопаты и возвели над могилой холмик в форме гроба из той самой почвы, которую еще называют «мать сыра земля». Я узнал, что могильщикам платят только шестьдесят пенгё в месяц, и, должен признаться, меня это страшно возмутило (даже во время моих собственных похорон). Бланка некоторое время оправляла венки, потом осенила себя крестным знамением, взяла под руку господина Крампецки и пошла к выходу. Худосочный молодой писатель еще долго вертелся вокруг могилы. Убедившись наконец, что все ушли, он вытащил из-под пиджака красную розу и бросил ее на холмик. Он боялся, что его обвинят в сентиментальности, поэтому и постарался, чтобы никто не заметил его жеста.

Проводив до кладбищенских ворот последнего гостя — в течение всей своей жизни я был вежливым и гостеприимным хозяином, — моя душа вернулась к одинокой могиле и залезла под землю, чтобы побыть наедине с земными останками. Она уселась у изголовья и чувствовала себя более или менее сносно.

Снаружи, вероятно, наступила уже ночь, и меня охватила сонливость. Сквозь дрему моя душа вдруг услышала стук. Кто бы это мог быть? Совершенно невероятно, чтобы это был человек! Значит, и здесь не хотят оставить меня в покое? Она спросила:

— Эй, кто там?

В ответ прозвучал тоненький голосок, подобострастно произнесший:

— Это я, кладбищенский червяк.

Не сказав больше ничего, он вполз через узкую щель в гроб, почтительно остановился передо мной и очень серьезно и торжественно пропищал:

— Извини меня за беспокойство, но я вынужден… Это моя служба, а ты знаешь, какая важная вещь служба, — я не имею права делать исключений.

— Делай свое дело, прошу тебя, — успокоила его моя душа. — Я знаю, служба очень важная вещь.

Немного поколебавшись, червяк приступил к работе. Он выполнял свои обязанности с большим знанием дела, с таким же мастерством, как господин Крампецки бросал тарелки, Бланка обнимала меня, а могильщики возводили холмик над гробом. «Все мы герои и жертвы профессии», — сказала моя душа тихо и с чувством. А червяк продолжал трудиться, прилежно и безудержно, как это умеют делать только выдающиеся мастера своего дела. Иногда он останавливался, чтобы передохнуть, и беседовал со мной. Совершенно неожиданно он сказал:

— Знаешь, я очень недоволен своей профессией! Но все-таки это профессия. Даже такой червяк, как я, должен зарабатывать себе на жизнь. — Душа кивнула, а он продолжал развивать свою мысль. — Я вижу, что ты жила в теле элегантного, холеного господина. Не сердись на меня, что я испортил такую красивую руку. Это тоже входит в мои обязанности. Я не хотел сделать ничего дурного, но сначала я выбираю самые лакомые кусочки.

Душа скромно сидела в уголке гроба: ей было очень грустно. Червяк продолжал усердно трудиться, и она сказала ему:

— Знаю, дорогой друг, что ты не хотел сделать мне ничего дурного. Поверь, я тоже никогда не стремилась делать людям дурное. Видишь ли, червяк, сейчас, когда мы с тобой находимся вдвоем, в этой интимной обстановке, мне хочется сказать тебе то, чего я никогда не осмеливалась говорить прямо и откровенно. Цель твоей жизни — выискивать лакомые кусочки. Я же стремилась к тому, чтобы люди не знали забот, были мудрыми и красивыми. Но я никогда не могла сообщить им вот так просто об этой своей цели. Всю свою жизнь я ходила вокруг да около этой фразы, потому что сказать прямо — значит впасть в сентиментальность, а если перефразировать, то это уже целое мировоззрение. Но все равно! Желаю, чтобы твой труд был более успешным, чем мой. Я не буду больше мешать твоей работе и, если хочешь, отдам тебе мои земные останки целиком, вместе с сердцем. Прощай! И будь счастлив!

Сказав это, она покинула гроб. Червяк грустно посмотрел ей вслед и снова принялся за работу.

В то же самое время Бланка и Крампецки лихорадочно трудились дома, то есть в моей квартире, над моими рукописями. Посреди комнаты уже лежала большая груда черновиков. Бланка, тяжело вздохнув, сказала:

— Это просто ужасно, сколько бумаги он исписал, бедняжка.