Паноптикум

— Мы все это продадим, — заметил Крампецки. — Лишь бы найти издателя. Старик написал много глупостей и даже, я бы сказал, опасных вещей. Надо действовать осторожно, чтобы не влипнуть в какую-нибудь историю.

Пришел дворник Петак и стал помогать упаковывать рукописи. Крампецки сказал ему:

— Упаковывайте как следует, чтобы они не рассыпались, когда мы будем их выносить.

Дворник положил в карман два пенгё чаевых и ответил:

— Я всегда все упаковываю добросовестно, изволите знать. Такая уж у меня привычка.

Моя душа притаилась наверху книжного шкафа и оттуда ответила Петаку, Бланке, Крампецки и всем остальным знакомым мне людям этого большого света:

— У меня тоже была такая привычка. Я всегда старалась очень добросовестно упаковывать свои мысли в бумагу слов, этим я способствовала их сохранению на более или менее продолжительное время. Если какая-нибудь из моих рукописей и осталась незаконченной, если я упустила какое-либо слово, если я ошибалась или грешила, то помыслы мои всегда были чисты и благородны. Я приносила в жертву целую ночь двум запятым, перебирала сотни эпитетов, чтобы выбрать из них единственно возможный. Я спрашивала: «Почему так медленно возводится каждое словесное здание?» — и отвечала: «Не знаю!» И опять спрашивала: «Скажи, как сделать, чтобы слово обладало силой взрыва? Чтобы мой голос звенел набатом? Или чтобы звучал мирно, как вечерний колокол? Какими путями должно следовать мое перо, чтобы, выбравшись из лабиринта слов, достичь намеченной цели?» И я опять отвечала: «Не знаю!». «Как я могу пуститься вплавь по морю, не смея даже держать голову над водой? Что мне делать, если где-то, посреди моря житейского, волна накроет меня с головой и моя песнь захлебнется? Что скажу я тогда?» — «Не знаю!» «А если мысль затеряется под истрепанными словами или вдруг взбунтуется точка? Сколько еще безумных сражений должен выдержать обездоленный поэт? Ответь же! Теперь ты можешь ответить!» Но я опять отвечала: «Не знаю!»

Вот они, мои рукописи: их крылья оборваны, то там, то здесь виден знак запнувшегося пера. Нахмурившиеся ошибки выглядят, как трезвый человек на деревенской свадьбе. А вокруг хохочут фразы. Скажу лишь одно: я рылась в словах, скользила по их россыпи, и действительности в моих писаниях было не более пяти сотых, да и из тех две сотых я сама боялась выразить по-настоящему, одну вычеркивала цензура, еще одной сотой я не написала просто из лености, ну а то, что осталось, это и есть мои труды!

1935

БРАНДМАЙОР

Жизнеописание

На одном из памятников кладбища Седерфальвы мне бросилась в глаза надпись: «Здесь покоится Петер Гузмичка из Гузмичей, брандмайор. Год рождения 1850. Погиб героической смертью в 1893 году при большом пожаре в Седерфальве. Да почиет прах его с миром!» Надпись эта показалась мне неправдоподобной, так как я знал наверняка, что при пожарах обычно сгорают не брандмайоры. Для удовлетворения своего любопытства, граничащего с кощунством, я начал рыться в архивах Седерфальвы, откуда и узнал следующее.