Паноптикум

На высоте тысяча семьсот пятьдесят метров он сорвал эдельвейс, а на высоте тысяча девятьсот метров любовался природой в продолжение десяти минут и десяти секунд, подставив ветру свою широкую грудь, покрытую седеющими волосами. При этом между нами вспыхнула короткая, но стремительная ссора. Герр Хауфенштейн позволил себе утверждать, что даже «самое последнее насекомое» лучше самого совершенного человека. Я же утверждал, что даже самый последний разбойник и убийца более совершенное создание, чем пчелиная матка или даже царь пустыни лев.

Но герр Хауфенштейн ответил мне на своем прусском диалекте всего лишь следующее:

— Papperlapp! Quatsch![15]

А так как подобные вещи относятся уже к вопросам восприятия мира (как, впрочем, и монокль, и полученный на дуэли шрам), то такой спор может быть окончательно разрешен только в том случае, если один из спорящих столкнет другого в пропасть. Однако герр Хауфенштейн в этот самый момент бросился ловить пролетавшую бабочку и, пробежав за ней метров десять, поймал на лету.

— Видите? — сказал он. — Эти бабочки — счастливые существа! Они могут свободно летать над горами, не должны платить по восемь шиллингов в день за пансион и есть жесткие кнедли. Покажите мне хоть одно человеческое существо, которое может быть таким же свободным и независимым, как эта бабочка.

Подозрительное красноречие герра Хауфенштейна о какой-то сомнительной свободе совсем рассердило меня.

— Но, герр Хауфенштейн, — резко ответил я ему, — вы, наверное, с ума сошли? Тиская своими волосатыми пальцами эту бабочку, вы завидуете ее свободе?

Герр Хауфенштейн смутился и выпустил бабочку. Бедное создание проползло несколько сантиметров по земле, а потом с полным сознанием своей «достойной зависти» свободы и независимости прилегло под острым камешком и испустило дух.

До ледника Рамсауера не случилось ничего замечательного. Мы спокойно, насколько это возможно при таких обстоятельствах, брели рядом, хотя наша взаимная ненависть и не думала утихать. В таких вопросах человек очень упрям. Достаточно ему взглянуть на два торчащих уха — и жребий брошен. Ненависть цепляется за эти торчащие уши и не может от них оторваться до тех пор, пока не найдет для себя новой, более благодатной почвы, на которую она сможет изливать свое негодование. Для возбуждения чувства ненависти нужно так мало. Человек — сложное животное, настолько сложное, что ему вполне достаточно неправильно поставленной запятой, вопросительного или восклицательного знака, одного убийственно простого, даже нераспространенного предложения или, что еще меньше, одного слишком изысканного оборота речи — и вот он уже выходит из себя, им овладевает приступ безумной ярости. В таком случае дальнейшее уже зависит от воспитания, полученного человеком: станет ли он обычным преступником, разбойником с большой дороги и убийцей или удержится в застывших рамках приличного общества? Но так как человек — существо трусливое, полное нерешительности и сомнений, то обычно, подождав немного, он приходит к заключению, что оставаться порядочным членом человеческого общества, с одной стороны, легче, а с другой — и целесообразнее.

Все это промелькнуло у меня в голове, пока герр Хауфенштейн наблюдал за яростным поединком двух маленьких жучков. Эти странные жучки делали все от них зависящее, чтобы убить друг друга. Наконец одному из них удалось выйти победителем из этой борьбы за существование, и он удалился, оставив на поле битвы издохшего соперника. Я сидел на скале, вокруг меня ослепительно сверкал снег, верхний слой которого уже начинал подтаивать под солнечными лучами. Как говорится, мы буквально не могли оторвать глаз от жучков.

— Все убивает! — вырвалось у меня в форме невинного и нераспространенного предложения, на что герр Хауфенштейн ответил немного глуповато и пресно:

— Очевидно, без этого обойтись нельзя! — При этом он вынул из правого глаза монокль, подышал на него, протер и, вставляя обратно, так разинул рот, словно хотел проглотить его. — В точности мы, конечно, знать этого не можем, но все говорит за то, что обойтись нельзя!

Пылающий солнечный шар величественно катился по небу, бросая свои ослепительные лучи на снежные и ледяные поля, изобилующие трещинами и выступами. Герр Хауфенштейн опять начал задирать меня:

— А что вы на это скажете? Что? Himmlisch sag’ ich ihnen. Gucken sie’ mal, Mensch![16] Что вы скажете об этой золотой завесе? Знает ли что-либо подобное литература? Скажите, знает?

Герр Хауфенштейн вел себя, как человек, у которого в конце игры оказался на руках козырный туз. За неимением ничего другого он хотел использовать против меня сверкающий солнечный шар. Его поведение вывело меня из себя, и я, хотя все еще вежливо, но уже слегка повысив голос, ответил ему: