Паноптикум

Нет, дорогой мой друг! Я не помогу тебе. Нельзя, конечно, отрицать, что сделать мне это очень трудно: моя инертная, обленившаяся, изнеженная душа нелегко мирится с этим. Ну так что ж? Ведь в пропасти барахтаешься ты, а хозяином положения здесь являюсь я! Все остальное — просто вопрос способностей. Человек — слишком изнеженное существо, любящее приводить всякие подозрительные, а иногда и изысканные теории, позволяющие ему увиливать от горькой и противной обязанности совершать убийство. Такая обязанность ужасна! Человек, пока может, старается уклониться от нее, но наступает пора, вынуждающая его быть на высоте положения, так как если он спасует и в этом случае, то убьют его самого и, что еще хуже, — не только его одного! Ты ведь сам сказал: «Очевидно, без этого обойтись нельзя». Так оно и есть! Хорошо было бы, если бы вдруг стало можно, но, очевидно, — нельзя! Поверь мне, что и для меня этот момент совершенно исключителен: ведь я еще никогда никого не убивал! До сих пор я всегда находил всякие классические и гуманные оправдания, чтобы вытаскивать своих врагов из всевозможных пропастей. Поэтому так и случилось, что моя совесть осталась чистой, лишь немного запачкалась моя гуманная философия. Но теперь, уж извини, если я, сославшись на твои собственные слова, оставлю тебя на дне пропасти. Рассуди сам: я совершенно серьезно уверен в том, что ты оказываешь вредное влияние на других, так что если я тебя сейчас вытащу, то завтра ты сбросишь в какую-нибудь бездонную пропасть огромное число людей, которые никогда никого не хотели ни толкать в бездну, ни оставлять в ней, которые даже мечтают засыпать все ямы, все трещины, все пропасти для того, чтобы никто не мог упасть в них. К сожалению — и ты сам это видишь, — я мягкотелый интеллигент, во мне процесс очеловечивания зашел так далеко, что я не могу ни спасать, ни убивать другие человеческие существа. Ты, пожалуйста, не обижайся, если на этот раз я удалюсь, гордо выпрямившись, от твоей белоснежной могилы. Ведь должен же я когда-нибудь доказать отчасти самому себе, отчасти тебе, что я все же не так уж изнежен, хил и ничтожен и даже могу оставить ближнего в пропасти, если считаю, что это совершенно необходимо в интересах человечества.

Предаваясь таким размышлениям, я, сам того не замечая, по инерции опустил в пропасть веревку, герр Хауфенштейн укрепил ее вокруг пояса, и я с невероятными усилиями вытащил его, а он пожал мне руку и сказал:

— Danke. Sie sind ein netter Mensch![17]

Единственной жертвой этого происшествия оказался монокль, оставшийся на дне пропасти, куда герр Хауфенштейн и бросил полный грусти прощальный взгляд.

По дороге домой мы некоторое время молчали. Я опустил голову, и на моем лице выражалось столь явное разочарование, что герр Хауфенштейн спросил:

— Что с вами?

Сначала я не хотел отвечать на такой вопрос, но потом все же сказал:

— Ничего особенного. Правда, ничего. Я всего лишь выяснил кое-какие вопросы, касающиеся меня самого. Например, что я не умею убивать.

Герр Хауфенштейн изумленно посмотрел на меня, а потом, как будто что-то заподозрив, высокомерно и спокойно, даже с какой-то насмешкой в голосе произнес:

— А ведь… очевидно, без этого обойтись нельзя.

1936

БУРЯ

Нас четверо: Джоан Годар — красивая в стиле ренессанса дочь чикагского короля жевательной резины, Катрин — женщина эмансипированная, если и не во всем, то, во всяком случае, в вопросах пола, как это было модно в социал-демократической Германии, господин Теодор Люппих — профессор эстетики Иенского университета, временно бежавший от Гитлера в Австрию, и я. Все мы направляемся к купальному заведению в Целл-ам-Зее.

Впереди идет маленький лысый профессор. Он не любит купаться, боится слишком глубокой воды и слишком жаркого солнца. На пляже находятся только рафинированные Адамы и Евы, заменившие взглядонепроницаемые фиговые листочки ажурными тканями, крохотные лоскутки которых и призваны защищать их нравственность. Мускулистые мужчины прогуливаются взад и вперед, хвастливо выставляя напоказ свои бронзовые тела. Влюбленные пары, словно змеи, извиваются на песке вокруг вздыхающего танговыми ритмами граммофона, их движения следуют тактам музыки, а легкий ветерок бросает им в зубы хрустящий песок.