Паноптикум

Люппих цепляется за лодку и ругается. Катрин тоже ругается и взволнованно кричит:

— Зовите на помощь! Почему вы не кричите?

Что-то в ее словах мне кажется странным. Что она говорит? «Зовите?» Значит, не «давайте кричать», а «кричите». Но кто же должен кричать? Люппих и я? Она не будет кричать. Она женщина, эмансипированная, равноправная, так зачем же ей надрывать себе горло? Ведь именно она оказалась в беде, а мы здесь всего лишь для того, чтобы спасти ее. Совершенно неважно, что и нас застигла буря, что и на нас дует ветер, что и у нас перевернулась лодка, что и мы наглотались воды, — все это совершенно не в счет! Для нее мы всего лишь статисты.

— Кричите сами! — сердито отвечаю я Катрин и рассерженно кусаю Джоан в плечо. Джоан тихо вскрикивает:

— Не будьте свиньей! Что вы делаете?

За несколько мгновений мы уже разместились вокруг лодки: у нас создалось маленькое общество, крохотное государство с частной собственностью, обычаями и трудом. Лодка — общественный строй, и мы, все четверо, цепляемся за него. Нос лодки принадлежит Катрин, середина — Люппиху, корма — Джоан и мне. Та небольшая поверхность лодки, за которую мы цепляемся, представляет собой частную собственность. Если один из нас посягает на собственность другого, тотчас же получает по рукам. То я отвоевываю небольшое пространство у Люппиха, то он у меня; меняется лишь результат борьбы, но никак не ее содержание. Мы постепенно привыкаем к такой государственной теории. Мы уже знаем, как держать руки, как хвататься за лодку, как укрываться от волн; мы уже знаем, что служит на пользу равновесия лодки и чего делать нельзя. Мы обсуждаем наши дела, заключаем соглашения и тут же нарушаем их.

Одним словом, мы живем.

Систематически и продуманно мы зовем на помощь. Кричим все четверо вместе, громко и сознательно. Общественный строй качается и дрожит, но не тонет. Люппих выступает в роли недовольного подстрекателя: он хочет плыть к берегу, но, взглянув на волнующееся озеро, отказывается от своей затеи и с отвращением цепляется опять за лодку. Применительно к обстоятельствам у нас протекает и любовная жизнь, хотя и в самых примитивных формах. Как можно иначе назвать тот водный флирт, который установился между моими губами и шеей Джоан? Страх, обретение родины, основание государства — все это уже позади. На их место приходит теперь упорядоченная жизнь, прилежная работа, борьба за существование. Общественный строй служит нам опорой, лодка, правда, то одним концом, то другим погружается в воду, но все-таки не дает нам утонуть. То Катрин отталкивает Люппиха, то Люппих Джоан, то я Катрин, но все это не беда, просто лишнее подтверждение, что мы живем, играем на свой манер в общественные игры, что мы подлы и самоуверенны, то есть что с нами ровно ничего не случилось.

С берега доносится постукивание мотора, шум становится все слышнее, все ближе.

— Спасательный катер! — радостно визжит Катрин.

Да, это спасательный катер. Упруго подпрыгивая, мчится он к нам по воде. Вот катер уже совсем близко, мы видим Францла, слышим его голос, вот он совсем рядом с нами. И в тот же момент мы становимся героями. Четыре взрослых, самоуверенных, чванливых героя сидят в катере и пьют ром, а опрокинутая лодка уже едва виднеется вдали, гордая и одинокая, как витязь, который сослужил свою службу и отошел в сторону, чтобы спокойно умереть. Люппих сидит в углу катера углубленно-задумчивый; он напоминает миниатюрного роденовского «Мыслителя». Остановившимся взглядом смотрит он на окружающий его мир, не поворачиваясь ни вправо, ни влево. И я впервые замечаю, какой это усталый и старый человек. Нервы Люппиха не выдерживают, и он начинает тихонько плакать.

1936

ФЛАМИНГО (Толкование формализма) [18]

В низеньком и очень узком помещении кафе «Гаити» у огромной «машины» для варки кофе стояла белокурая Маргит в розовом халатике и с розовой лентой в волосах; ее стройные ноги были здесь самым привлекательным зрелищем.

Над немногими столиками кафе, в искусственном полумраке, освещаемом лишь тусклыми лампами, носились голубые облака густого дыма, дурманящего и плотного, как вата, дыма наполовину выкуренных дешевых сигарет. В утренние часы в таких маленьких кафе обычно сидят «изгнанники» особого рода. Они теснятся у крохотных столиков и разговаривают шепотом, потому что в таком узком помещении даже вздох подымает вихрь, сметающий разрезанные пополам бумажные салфеточки, крошечные чашечки и легкие металлические пепельницы, отзывающиеся глухим звоном на каждый стук и без труда гнущиеся, если нажать на них локтем.