Паноптикум

Этот поэт осмелился утверждать, что желтый ворон существует, значит, поэт действительно видел такого ворона, но, конечно, не на земле, где его могли бы видеть многие, а в мире своей фантазии, куда, кроме него, никто не может проникнуть, и где, безусловно, летает такой вот желтый ворон. Абсолютно напрасны всякие споры об этой чудесной птице, поскольку поэт утверждает, что ворон был именно желтым, а ему самому это известно лишь потому, что ворон предстал пред ним таким в его воображении. Но если что-либо появляется где-то, совершенно неважно где, значит, оно существует. А что это именно так, что наш поэт не лжет, мы можем установить из того факта, что до сих пор никто, кроме него, не видел желтого ворона. Если же поэт увидел такого желтого ворона в действительности или в своем воображении, то у него (у поэта) не может быть никакой причины скрывать от человечества существование чудесной птицы. Поэтому вполне естественно, что у ворона (не у черного и не у белого, а у желтого!), у такого исключительного ворона должны быть совершенно иные запросы по отношению к окружающему его миру, чем у всех остальных обычных воронов. Значит, нет ничего удивительного в том, что желтый ворон хочет купить себе четверть фунта леденцов. Я поставлю вопрос иначе: почему бы ворону и не съесть четверть фунта леденцов, если этот ворон желтый? Ведь он принадлежит не к пернатому царству: это ворон нашего поэта. Почему же тогда ему не иметь некоторых странностей, если они символизируют отсутствие необычности, особенности фантазии непривычного и возбуждают в нас ненависть ко всякой обывательщине.

Могут ли быть какие-нибудь сомнения, дорогие друзья, в том, что поэт считает самого себя желтым вороном, и это именно он, достигший вершин, так беден, что не может купить себе даже в рассрочку четверти фунта самых дешевых леденцов? Но это, милые друзья, еще не все. Неожиданно — и, по-видимому, без всяких на то причин — появляется на сцене кот. Мы, конечно, можем задать себе такой вопрос: что вдруг понадобилось здесь коту? В первый момент кажется, что наш поэт просто закрыл глаза и ему в быстрой последовательности пришли в голову слова: фламинго, маникюрные ножницы, ворон, кот. Зачем в начале новой строчки появляется новый персонаж? Да еще кот?! Поэт играет этим словом, оно ему кажется красивым и твердым, как орех. Да ведь это символ огня, здоровья, мужественности. Он весь полон жаждой любви. Для него даже горные вершины уже недостаточно высоки, он стремится к небу, лезет на облака, предпочитает мохнатое плечо тучи, символизирующее могучие силы, чтобы на нем посидеть в компании звезд и месяца. Значит, кот забрался выше, чем фламинго, и они перед ним всего лишь обыкновенные существа, стоящие на горе с лопатой, которая теперь не выглядит уже такой изумрудной. Фламинго смотрят на кота, взбирающегося все выше, к самому божьему престолу. И вдруг неожиданно появляется небесный полицейский, выход на сцену которого оправдывается, с одной стороны, рифмой, с другой стороны, божественным происхождением, символизирующим в данный момент нравственный порядок. И вот, дорогие друзья, зоркие глаза полицейского немедленно пронзают или, лучше сказать, низводят до его настоящей сущности рьяно стремящегося к небу кота, потому что у кота на лапе сандалета. Именно так, как я сказал: сандалета. Только истинное вдохновение могло подсказать поэту этот образ, с чудесной простотой раскрывающий нам сексуальное убожество человечества. Вы, конечно, уже поняли? Сандалета — это символ приниженности, угнетения, попустительства и подавления. На лапе у кота, победоносно рвущегося к небу, опьяненного одержанными победами, для которого даже вершина самой высокой горы оказалась слишком низкой, на лапе у этого кота мы видим предательский знак — сандалету. Поэт, простота выражений которого доведена почти до абсурда, всего-навсего сообщает нам, что полицейский увидел на лапе кота сандалету. Мы даже не знаем, была ли сандалета лишь на одной лапе у кота или на двух? Более правдоподобным, конечно, кажется нам, что символические сандалеты были у кота на обеих лапах, но поэт говорит лишь об одной лапище, на которой полицейский увидел сандалету. Может быть, поэт сошел с ума? Не-е-ет! Поэт всего лишь очень точен. Он преследует вполне определенную цель, когда говорит об одной сандалете: этим самым он хочет показать, что задачей и средством поэзии никогда не может быть стремление к истине на основании выводов, сделанных из двух или большего количества одинаковых фактов. Или, говоря более простыми словами, в своем воображении поэт, конечно, видит две сандалеты на двух лапах у кота, но он ни за что не скажет одно и то же о двух одинаковых вещах, когда достаточно сказать только об одной.

— Довольно! — закричал Милчек. — Хватит, Земанек! Это невыносимо!

— Сожалею. От всего сердца сожалею, но я должен продолжать, — ответил Земанек и вытер ладонью пот со лба.

Петер нагнулся вперед. Его глаза испытующе и вместе с тем испуганно воззрились на Земанека.