Пансионат

— Вы пожилой одинокий человек. Не все могут позволить себе умереть, хоть бы и достойно. В пансионате женщины и дети. Мы должны вернуться.

— Или дойти.

Произносит Тим, и снова его слова — единственные, точные. Он машинально наматывает на запястье длинный обрезок полупрозрачного шнура, и он имеет право так говорить. А я еще боялся, что среди них не окажется настоящего лидера.

И они идут.

Идут вдаль от берега, перпендикулярно морской черте — если здесь, в новой и чуждой реальности, хотя бы условно работает геометрия прежнего мира. Шагают друг за другом, в затылок, связанные почти невидимым шнуром: распустить эту связку не приходит в голову никому, пускай она ни капли не способствует безопасности. Первым идет Тим, на ним Пес, следом Спасский, Ермолин, Игорь, Андрей, Гоша, Михаил, Рыжий, и последний — писатель. Он может видеть их всех, цепочку затылков, которая то извивается змейкой, то вытягивается наискокок, то собирается в одну мерцающую точку. А может — отпустить их на свободу, ненавязчиво стряхнуть, перестать удерживать пристальным взглядом… и оглядеться по сторонам.

Непостижимо, как он не заметил раньше, сразу же, как они оказались вовне; впрочем, изменения нарастали постепенно и неуловимо, как всходит солнце или разыгрывается шторм — и это последние, пойманные за ускользающий хвост ассоциации оттуда, из прошлого и уже безвозвратного.

Абсолютно иной, ни на что не похожий мир. Прекрасный, новый, дивный… нет, не так, неточно, пока не то. Мир, который еще только ожидает новых смыслов и слов для своего постижения и описания.

Писатель шевелит губами, пытаясь предварительно, пробно, пока что лишь на уровне фонетики и артикуляции нащупать эти самые новые слова.

И вдруг опрокидывается навзничь горизонт, взрывается несуществующее солнце, разбрасывается цепочка идущих, рушатся наметившиеся было образы и логические связи.

Мальчишеский сорванный голос кричит истошно и хрипло:

— Стойте! Я буду стрелять!!!

№ 48, стандарт, северный

(в прошедшем времени)

Их нет, повторила она про себя. Никого больше. Нет вообще.

Блаженное, великолепное знание.

Разливалась по телу боль от укола, заглушая, смывая волной всю остальную боль, и живот постепенно терял каменную твердость под ладонью. Обошлось, в который раз обошлось, а теперь уже не повторится, потому что их нет. Наконец-то. Слава Богу.

Самое смешное, что от нее довольно долго пытались скрыть.

А когда тот человек все-таки начал рассказывать, тщательно подбирая одно за другим осторожные слова, похожие на шаги по тонкому льду, она — да, не поверила сразу. Она давно привыкла жить, зная, что так не бывает. Такой совершенной, будто выточенная с точностью и любовью микроскопическая деталь или прекрасная скульптура… справедливости.

По правилам, по законам и логике того мира, они должны были спокойно поехать дальше, гогоча и трясясь в набитой битком провонявшей электричке, и сойти на нужных им станциях, прибыть куда надо или вернуться домой, и за вечерней жратвой удовлетворенно пересказать свое незначительное, но ржачное приключение. А она — лежать там, внизу, под насыпью, в склизкой глине, под нескончаемым дождем, коченея от холода, раскалываясь от боли и постепенно теряя все… Если бы кто-то и нашел ее, то по чистой случайности и с необратимым опозданием. В крайнем случае она, может быть, осталась бы жива.

«Слепое пятно», сказал тот человек. Маленькое, диаметром в полтора километра, практически крапинка, точка. Никакого жилья, ни одного человека в радиусе, кроме нее. И электричка успела проскочить.

Немыслимо. Невероятно.

Она повернулась набок, перекатилась, перетекла, придерживая живот под балахоном из полупрозрачной ткани, похожей на бумагу. Кажется, они спорили, кто-то предлагал не останавливать, ведь срок уже тридцать две — тридцать три… или тридцать четыре?… Пересчитала, как всегда. Она плохо помнила, о чем они там говорили, и так и не поняла, кто они такие вообще. Да это и не имело значения. Под рукой опять шевельнулось теплое, родное, ослепительно живое, как вспышка. Все драгоценное и правильное в мире осталось с ней. Все прочее получило по заслугам — на что, казалось бы, не приходилось надеяться ни мгновения.

— Как вы себя чувствуете?

Ей не хотелось ни с кем разговаривать, вступать в контакт, признавать существование чего-то еще выжившего, сохранившегося оттуда. Повернула голову просто на звук, не собираясь отвечать.

— Я кладу вашу одежду.

Плотненькая девушка с длинными белесыми волосами повесила на спинку стула платье и плащ, сложила стопочкой белье. Поставила рядом с кроватью квадратную, коричневую, какую-то обезличенную сумку.

— Там вещички первой необходимости, зубная щетка и всякое, у вас же не было с собой ничего. По-моему, это все равно нарушение вводных, но меня же никто не спрашивает, я же, блин, стажер.

— Что?