Пансионат

Она не двигалась с места, смотрела. Парни докурили, побросали окурки и вскочили в автобус один за другим. Сели японцы, за ними после короткой стычки — другая пара. Пестрым потоком втекла внутрь средневековая компания. Окна автобуса постепенно наполнялись лицами, будто ячейки лото. Насколько разные люди. Выжившие. Счастливцы.

Переступила с ноги на ногу, привычно перераспределяя тяжесть.

— Позвольте вас провести.

Обернулась навстречу бархатному баритону. Высокий, седовласый… нет, не старик, мужчина — красивый, значительный, смутно знакомый. Не больше; она слабо улыбнулась:

— Уже едем, да?

— Не знаю, — сказал он. — Я ничего пока не знаю. Но вам надо найти хорошее место, ехать с максимальным комфортом, и это одна из немногих очевидных даже теперь вещей. Попробуем с нее и начать.

— Попробуем.

С ним было хорошо соглашаться — эхом, рифмой, кивком. Она оперлась на его руку, как удивительно, когда подают руку таким вот насквозь литературным жестом. Этот человек, она определенно встречала или, может, просто видела его раньше… неважно. Но если бы его не было, нарушилась бы странная, как дребезжащая струна, гармония происходящего.

Они уже подошли почти к самому автобусу, когда буквально из-под локтя вынырнули, догоняя друг друга, двое детей. Мальчик и девочка помладше, рыжие вихры и летящие косички. Столкнулись на нижней ступеньке, возясь и сопя, не пропуская друг друга. Ухоженная женщина в светлом плаще прикрикнула на них полузвуком, почти не нарушая общей тишины, и взяла обоих за руки намертво, будто удерживая над пропастью. Они вошли в салон.

— Дети, — сказал седовласый мужчина. Кажется, хотел добавить что-то еще, и она была готова выслушать, она почти отвернулась…

Рыжий.

Он как раз проходил — пробегал — мимо, догоняя своих, и задержался в дверях, глянул на полсекунды в ее сторону.

Чиркнули друг о друга взгляды: изумление, и счастье, и страх, и возможность узнавания, и стремительная, словно быстро-быстро перебранные четки, реконструкция будущего, их невозможного общего будущего в узком и тесном оставшемся мире…

Выскользнул из пальцев полированный каштан. Покатился, подпрыгивая, под колеса.

— Поднимайтесь, я помогу вам, — сказал писатель.

Писатель. Она кивнула и улыбнулась ему снова, вспомнив наконец, поставив на место хотя бы один фрагмент заново рассыпавшегося мира.

Прошла по салону, поддерживаемая под локоть, и пробралась к окну, противоположному, выходящему на глухую стену. Устроилась поудобнее, бросила сумку в ногах, расслабила спину. Положила обе ладони на купол живота. Почувствовала.

Попыталась сосредоточиться на том, что это и есть самое главное.

(настоящее)

— Они спросили: это твоя собачка? Я сказала «да». Чтобы отдали, — ровно поясняет Карина. — А еще давали конфеты. Вот.

Рыжий-Рыжий выхватывает золотой шелестящий фантик из ее пальцев. Расправляет, смотрит.

— Врешь. Такие в нашем магазине продаются.

— А мне-е-е? — канючит Звездочка.

— Тихо ты, мама купит. А ты все врешь. Нигде ты не была.

Карина спокойно, без обиды пожимает плечами:

— Бывают одинаковые конфеты.

Детские голоса доносятся размыто, словно из-под воды. Хочется спать, ей теперь все время хочется спать, даже больше, чем увидеть море. Равномерно, привычным фоном, ноет спина. Живот твердеет, потом расслабляется вновь. За окном шелестят фальшивые волны листвы, ей видны с кровати только самые верхушки крон. Наверное, надо встать. Хотя бы сесть, опираясь на подушку, присмотреть по-хорошему за детьми… или это они присматривают за ней?

— У них там бассейн, — говорит Карина. — Теплый, под стеклянной крышей. Но я не купалась. Просто видела.

— Стеклянную крышу и отсюда было бы видно!

— Отсюда ничего не видно.

— Потому что ты врешь!

— Нет. Потому что они не хотят, чтоб мы знали, — в голосе черненькой девочки наконец-то, впервые за все время прорезается живой надорванный звон. — Он сказал, что детям все равно не верят. Никогда.

— Кто?

— Который все это выдумал.

— Твой папа? — спрашивает Звездочка. — Ты гово'ила, что твой папа.

Тихо, почти беззвучно:

— Нет.

Сразу же за этим полустертым «нет» доносится странный, сдавленный, совершенно неожиданный звук. Слезы?…

— Карина!

Она вскакивает, не успев продумать последовательность движений, перед глазами темнеет, рассыпается металлическая пыль — прислониться виском к стене, сейчас пройдет, — бросается к плачущей девочке, обнимает, падает с ней вдвоем в кресло, подвернувшееся под колени. Карина рыдает молча и неудержимо, переломившись худеньким тельцем, по-птичьи вздрагивают острые лопатки и плечики, ритмичные всхлипы глушатся в ладонях, намертво прижатых к лицу. И ничего нельзя поделать, только беспомощно гладить по волосам, приговаривая бессвязное «успокойся». Она совершенно не умеет обращаться с детьми.

Брат и сестра стоят рядом, тихие, потрясенные. Дети Рыжего, которых она вообще панически боится. Подлокотник кресла неудобно давит на поясницу. Надо лечь. Не надо было вставать…

Карина поднимает заплаканное лицо, похожее на потекшую акварель:

— Я хотела ему рассказать. Я правда хотела… Но он уже ушел… туда.