Пансионат

…Она пришла первая, Рыжий-Рыжий и Звездочка уже одевались в накопителе, вполголоса ведя какую-то затяжную перебранку и толкаясь исподтишка под носом у стерильной воспитательницы, отца они не заметили, и Ирка не замечала его тоже. Она стояла в стороне от входа, под магнитной доской с детскими рисунками: гибкая и точная линия спины, укороченный белый плащ, бирюзовые сапожки и шарфик в тон, безупречная прическа, четкий профиль и поднятые надо лбом дымчатые очки. Совершенно чужая, но при этом идеально подходящая, заточенная под него женщина.

Рыжий шагнул к ней и тронул за локоть. Она обернулась и кивнула — без замешательства, без удивления, без какой-либо новой дистанции во взгляде.

— Папа! — Звездочка наконец-то увидела его, подбежала в расстегнутом ботинке, обняла за пояс. — А Рыжий-Рыжий забрал моего ежика и не отдает!

— Она сама! — крикнул со своего места сын.

Воспитательница смотрела снисходительно и молча: в этих полных семьях всегда свои специфические проблемы. Впрочем, ее это волновало теперь меньше всего — по окончании рабочего дня, по факту забирания родителями детей, к тому же на неформатно длительный срок.

Спохватилась, вспомнила, подошла к Рыжему:

— Пожалуйста, распишитесь.

Он подмахнул, не глядя. Подбежал одевшийся Рыжий-Рыжий, и отец взлохматил ему пока еще и вправду ржаво-кирпичного цвета волосы.

— Идем, — сказала Ирина.

И они вышли на сырую и серую осеннюю улицу. Все четверо. Вместе.

(настоящее)

— Сходи, — советует Ирка из-за дверей санузла, на ее голос накладывается шум льющейся воды. — Я пас. Надо искупать детей. И постирать кое-что.

Рыжий мнется в прихожей. В обеих комнатах горит свет, занавески плотно задернуты, из смежной маленькой комнаты доносятся детские голоса, негромкие, мирные, фоновые. За прошедшее время в безликом интерьере довольно убогого полулюкса что-то неуловимо изменилось, отчего он стал похож на уютный и жилой дом. Она это умеет — создавать видимость, иллюзию. Даже теперь.

Ирка выглядывает в проем, ее волосы обмотаны тюрбаном полотенца — домашняя женщина, хранительница очага. Смотрит вопросительно.

— Схожу послушаю, — говорит он. — Может, и в самом деле хоть какая-нибудь новая информация. Не скучайте.

Это «не скучайте» — совершенно лишнее, фальшивое, маскировочное, какого черта?! — бранит он себя уже в коридоре, размашисто ступая по ковровой дорожке, затем сворачивая на лестницу, дробно спускаясь по ступенькам. Даже не штрих во имя поддержания спасительной иллюзии, а так, банальное вранье. Но это как-то слишком, что она тоже оказалась здесь. Почему, зачем? Напоминает идиотскую постановку, подтасовку, часть чьего-то хитрого и пошлого плана. Ее?… да нет, никогда в жизни она не была способна спланировать и продумать хоть что-нибудь. Тем более при таких обстоятельствах.

Просто так получилось. Совпало. И с этим надо что-то делать.

Киноконцертный зал в другом крыле, приходится, пройдя через вестибюль, снова подниматься на второй этаж, дурацкая планировка. Внизу нет никого, кроме квадратной тетки за стойкой, объявления тоже нет, и на мгновение Рыжему кажется, будто он сам все это выдумал. Неосознанно, на автомате, со вполне понятной целью.

Но на этаже он слышит ровное жужжащее гудение, негромкое, тревожное. Чем дальше, тем больше оно похоже на разрозненные человеческие голоса, но невозможно уловить ни одной связной реплики, ни единой фразы. Рыжий подходит к дверям, высоким, лаковым, резным, пространство между ними задернуто синей портьерой. Портьера колышется, как живая, внизу она побита молью, частая перфорация на просвет. Он долго не может отыскать ее края; наконец, находит, отгибает себе узкую щель и просачивается внутрь.

Кажется, все уже собрались. В зале темно, по рядам негусто рассыпаны одинаковые темные головы, среди которых нереально кого-то узнать. Сцена освещена, но на ней никого пока нет. Рыжий присаживается с краю. За два-три кресла от него сидит немолодой мужчина, чиновник с третьего этажа. Кивает.

— Не началось? — вполголоса спрашивает Рыжий.

Чиновник мотает головой.

— Хотел бы я знать, кто организатор, — бормочет он. — Вы, случайно, не в курсе?

Рыжий пожимает плечами. Потом соображает, что спрашивали, похоже, не его, а лысоватого артистического дядьку, соседа чиновника, сидящего рядом с ним с той стороны. Впрочем, тот, кажется, не знает тоже.

На дощатой сцене стоят два сдвинутых стола, один стул, еще пару поломанных валяются сзади, тени их задранных ножек осьминогом падают на большой белый экран. На столе — микрофон и бутылка минеральной воды с шапочкой пластикового стакана. И по-прежнему никого.

Он оборачивается лицом к залу и сканирующе ведет взглядом по головам. Пересчитывает: восемь, девять, десять… восемнадцать, девятнадцать… двадцать два и двадцать три сдвоены, наверное, Миша с дочкой, ему же не с кем ее оставить. То есть не хватает Ирки с детьми и кого-то еще. Он, пожалуй, догадывается, кого.

— Посидим и разойдемся? — философски предполагает актер.