Пара Ноя

Яна представила Никиту. Сидящего спокойно за дубовым столом нотариуса, после того как он пытался подставить и засадить собственную жену в тюрьму. Куда бы она ему выстрелила? Хотела бы убить? Сразу пришло в голову, что неплохо было бы прострелить колено. И жить будет, и бегать не сможет. И каждый раз, когда будет меняться погода, Яна будет испытывать блаженное чувство радости, оттого что он корчится от боли в мениске.

– Слушай, а если угодить мужчине пулей в детородный орган, он выживет? – почти определилась Яна с воображаемой целью.

– Орган – вряд ли, а мужчина может. Все-таки под прицелом моя мошонка?

– Да сдалась мне твоя мошонка! – отмахнулась Яна.

– А вот сейчас, вообще-то, обидно было.

– Ну ты же ко мне не прижимаешься. – Яна все прицеливалась, не решаясь спустить курок, не чувствовала достаточной твердости в руках.

– Я хочу, чтобы ты сама почувствовала, что твое тело и оружие – один организм. Тут тоже надо притрахаться друг к другу, как в отношениях.

И она выстрелила. Раз, второй. Вошла во вкус, стало получаться лучше. Перезаряжала сама, попробовала оба способа, которые ей показал Коля, в итоге наловчилась и чувствовала себя уверенно со смертоносным стволом в руке. Просила подавать ей боеприпасы, пока мишень не раскрошилась в труху. Руки дрожали, как будто она сделала сотню берпи или подтягивалась на дворовом турнике. После стрельбы она чувствовала себя уставшей и обессиленной.

– Ну вот теперь не страшно за тебя. Яйца отстрелишь кому угодно.

Евгений Петрович тихо наблюдал за курсом молодого бойца. Коля, увидев его, оставил Яну наедине с новым хобби.

– Потренируйся еще, оттачивай навык. Давай вот на той мишени, в форме силуэта качка, – дал он еще один совет и отправился поболтать с хозяином дома. – Я буду представлять того типа из номера. Если попадешь в пах, приятно позлорадствую! – отшутился он и направился в сторону дома.

– Твоя теперь? – по-доброму покосился на Яну Евгений Петрович, когда они с Колей расположились на ступеньках крыльца погреться на солнце, которое наконец выплыло из-за мигрирующих по небосводу ватных комков.

– Не знаю, пока непонятно. С возрастом как-то сложнее стало понимать, кто есть кто и уж тем более – кто чей.

– Да все равно так же, как и в восемнадцать. Если впрягаешься за человека – значит, твой. Сколько ты вообще их ко мне привозил? Одну. Эта вторая, ну максимум – третья. За десять лет, как я отстроился, – потрогал он цепкий плющ, обвивший крыльцо. Каждую осень боялся, что не воскреснет весной.

Коля вспомнил, как пучеглазым отроком ездил к Евгению Петровичу в деревню – старый крохотный домишко в две с половиной комнаты. В светелке рой мух кружит, с кухни доносится лязг кастрюль, на скрипучем обеденном столе толчея мельхиоровых ложек. На клеенчатой скатерти укроп, стрелы зеленого лука, редис. Дым идет из эмалированной миски с вареной картошкой, накрытой разделочной доской. Тогда казалось, что вот вырастет и перестанет быть рабом трехмерного пространства.

– Дядь Жень, сам-то как? Все хорошо? Всего хватает? – вернулся Коля из теплого забытья. – Я у вас не был с осени, – пытался Коля увильнуть от расспросов. Но вышло бездарно, поскольку он сразу же поймал на лице собеседника плутовскую ухмылку. Спалили.

– Ну, туалетной бумагой и гречкой ты меня в первый карантин обеспечил лет на десять. А остальное все я сам добываю, – повел он взглядом в сторону парников и грядок. – Ты у матери бываешь?

– Она сама ко мне заходит часто, я на работе совсем зашиваюсь.

– А вот это ты зря. Мать, как родина, одна. Хотя насчет родины хрен его знает. – Евгений Петрович наклонился и поправил смятый недавним градом лепесток анютиных глазок. Ему по весне всегда привозили рассаду, которую он бережно держал на террасе, а после сажал возле дома. К слову, террасу он называл по старой памяти светелкой, а любые мужские башмаки – штиблетами. Разве что шарф не обзывал кашне.

Анютины глазки – любимые цветы его покойной жены. Коля об этом помнил, но, как только с городских дорог отмывалась косыми дождями наледь и грязь, эта информация покидала его память.

– Пристыдил. – Коля говорил сразу и о цветах, что привез не он, как всегда позабыв, и о том, что редко навещает мать. Она часто заезжает к нему, пока он носится помойным голубем, вылавливая автоподставы, готовит ему еду и не дожидается, уходит ни с чем. Служба задымленной отчизне вместо внимания матери.

– Кто-то же должен стыдить, иначе вконец оборзеешь. А чего зашиваешься? Все в подполы метишь? – с некоторым озорством Евгений Петрович оглянулся и всматривался, как Яна с натугой целится и чертыхается, что в очередной раз промазала.

– Не пытаюсь даже, на хрена оно мне. Мать хотел в Грузию отправить, у меня там дальний родственник небольшой отельчик открыл, но из-за пандемии боится одна ехать. Хотя ее бы там и в Бакуриани свозили. Много у меня бывших сослуживцев туда перебралось.