Парадокс Тесея

С полки сверкнул железным крылом на полуденном солнце сборный самолетик. Лиля задержалась на нем взглядом, села на стул напротив этюдника и сникла. Поняла, в чем именно вчера дала маху. Глупо было ожидать, что она сложит убедительную прыгинскую работу как конструктор, из элементов, не имея образа, оригинальной идеи. Для этого нужна авторская воля, смелость совсем иного толка, чем у реставратора (даже если он реконструирует с нуля утраченный памятник). Некое особенное состояние открытости, контакт с тем, что еще не создано. Истинная, ничем не ограниченная творческая свобода.

Итак, еще раз, что мог бы написать Прыгин? Лиля побаивалась искать ответ. Вчерашний вечер показал – это путь в никуда. А может, неожиданно предположила она, нужно сфокусироваться на художественном методе, а не на результате? Не что писал Прыгин, а как? Савелий Петрович говорил: стремительная, чрезвычайно свободная манера роднила мастера с импрессионистами (пускай стилизация под народный промысел такому родству внешне противоречила). Минимальный зазор между впечатлением и его фиксацией. Ни карандашных набросков, ни загодя подготовленного холста. Голова следует за рукой, не успевая сообразить, что выделывает кисть, – подобно птице, которая не задумывается о том, как поет. Лиля сроду так не работала. Когда трудилась над дубликатом, копировала старательно, маниакально выверяла каждый штришок, лишь имитируя импровизацию. И если по-честному, подход Прыгина пыталась понять аналитически. Не нутром.

Лиля резко поднялась со стула, поставила основу на этюдник, взяла палитру, выдавила краски. Вывела линию по-прыгински, едва касаясь ворсом. Надо же, получается. Получается! Рука порхала, кисть раскованно кружила по холсту. Звонил телефон, кто-то стучался в дверь, поначалу тактично, потом настойчивей. Какая удивительная легкость… Постепенно из желтовато-золотого фона с затененными верхними углами проступил примитивный абрис белоизразцовой печи Лидии Владимировны, завертелся ее круглый дубовый стол, за которым собралась, дискутируя, группка революционеров в условно выписанных костюмах начала века. Как назвать? «Заговор на жизнь царя»? «Единомышленники»? Нет, сказала себе Лиля, смелыми мазками намечая фигурку, которая позой и осанкой имела отдаленное сходство с Глебом.

«На конспиративной квартире».

* * *

Когда Кира узнала, что особняк на целую неделю останется безнадзорным, она поняла: пора.

Замысел этого перформанса вызревал у нее несколько месяцев. Началось все с погрома, разумеется. Киру тогда глубоко поразила драка между обозленными защитницами традиционных ценностей и организаторками выставки. Звериная ярость с обеих (sic!) сторон. Взрывная энергия, высвободившаяся в процессе. Лицемерие Нельсона, то, как он обошелся с Лилей, его долбаная керамика, которая так дорого стоила Ежи. Люди несут в себе разрушение, даже если предоставить им возможность действовать иначе. И Кира захотела это продемонстрировать.

Как часто бывает в искусстве, выяснилось, что идею, которую она считала собственной, до нее уже сформулировали и с успехом воплотили. И не раз. Ярче и доходчивее всех остальных – Марина Абрамович, сербская художница, «бабушка перформанса». Исследовала границы человеческой вседозволенности в эксперименте «Ритм 0» (наверняка Кира, знакомая с творчеством Абрамович лет с восемнадцати, о нем когда-то раньше читала, но просто забыла). Ничего страшного. Никто не мешает процитировать и переосмыслить, сделать оммаж. Это вам не вторичность, а постмодерн.

Перформанс Абрамович проходил в неапольской галерее Morra. Художница разложила на длинном столе, застланном, словно для тайной вечери, белой скатертью, семьдесят два предмета, в том числе розы, пучок перьев, бритвенный помазок, сахар, мед, кусок торта, коробок спичек, гвозди, нож, лезвия, хлыст, пулю и пистолет. Одни вещи – для удовольствия, другие – для истязания и даже убийства. Абрамович предоставила аудитории выбор, чем воспользоваться, сама же пассивно встала позади стола и на протяжении шести часов позволяла творить с собой все, что угодно. «Я – объект», – гласила табличка в ее руках.

На первых порах зрители вели себя ласково: целовали, обнимали художницу, дарили ей цветы. Встречая абсолютную покорность, раз за разом заходили все дальше. Поворачивали по-всякому, состригали волосы, стаскивали одежду, домогались, резали лезвиями. Один мужчина вложил Марине в руку заряженный пистолет и приставил к ее груди (оружие отобрал охранник). Когда время перформанса истекло, Абрамович «ожила» и обнаженная, израненная пошла на зрителей, которые вмиг разбежались.