Парадокс Тесея

Лиля с тревогой вглядывалась в лицо, очищенное от косметики, исследовала кромку волос. С пятнами на груди и спине было трудно (в раздевалках смотрели как на прокаженную – уж не заразно ли, она жутко комплексовала, но за годы попривыкла, научилась справляться: закрытая одежда, высокий ворот. Одно непонятно – как быть с лицом, если (когда?) болезнь до него доберется. За лицо страшно. Его не скроешь. Помертвев, Лиля нащупала бугорки за ушами – они шли по голове поганым обручем, спрятанным в волосах. Пару дней назад их не было, а теперь подползли ко лбу, сволочи, так близко…

Она достала из шкафчика пластмассовый бутылек. Рассматривала его в нерешительности, цепляла ногтем уголок этикетки. Попыталась начисто отклеить, но ламинированная бумага, сперва поддавшись, на середине заупрямилась и разошлась неровными махровыми слоями. Лиля хотела загладить этикетку обратно – получилось неказисто, пришлось размачивать горячей водой и соскребать взбухшие клейкие комочки.

Лосьон Лиля держала как крайнюю меру. Гормональные средства быстро снимают воспаление, результат магический, но через непродолжительное время пятна вновь разрастаются, лютые и умноженные, будто морды Лернейской гидры. Редкий случай, когда и врачи, и обитатели интернет-форумов проявляли единодушие: у глюкокортикостероидов куча побочных эффектов, а если подсядешь, невозможно слезть – вызывают привыкание. Чудес не бывает. Однако все испробованные ранее методы не сработали: ни жирные, маркие мази (нафталановые, ихтиоловые, карталиновые), ни салициловая кислота, ни препараты фтора и цинка, ни тягомотные дезинтоксикационные капельницы, ни безрадостные поездки за ультрафиолетом к морю.

Лиля поспешно открутила крышку, треснув пластиковой пломбой. Выдавила на ладонь прозрачные маслянистые капли с резким химическим запахом, отдаленно похожим на ацетон, втерла в кожу головы. Суетливо спрятала флакончик, а потом долго и тщательно мыла руки.

Она уже практически уснула – лежала теплая, сомлевшая. Вдруг с пронзительной ясностью возникла мысль: рано или поздно она умрет. Лиле стало сложно дышать – как тогда, на звенящей розовой набережной. Только теперь, объятая паникой, она ощущала, как безжалостное лезвие рассекает ослабшие нити, несколькими часами прежде связавшие ее с миром. Когда распоролась последняя, Лиля провалилась в темноту.

* * *

– Ох, что я нашел, – обычно невозмутимый Нельсон лопался от возбуждения. – Идем, идем!

Он и так почти бежал. Заинтригованная Лиля старалась не отставать. Это было не так-то просто, ведь на Литейном, как всегда после шести, бурлила людская река со множеством притоков и скрытых течений. Нельсон уверенно продвигался вперед. Лиля, как ни виляла, то и дело притормаживала, натыкаясь на прохожих. Словно бочонок, из толпы на нее выкатился толстяк в цветастой панаме; по его потной лучезарной физиономии Лиля пробовала угадать, в какую сторону он сместится. Толстяк пытливо глядел на нее, очевидно желая понять то же самое. Оба ошиблись и теперь по-дурацки топтались, не могли разойтись. Нельсон поймал ее за локоть и увлек прочь от случайного партнера по неловкому танцу – через арку, в глухой двор, весь в зеркальных лужах, будто кто-то неосторожно расплескал здесь небо.

К удивлению Лили, они свернули за кислую помойку, прыснувшую мухами. Там обнаружилась новая арка – двор отнюдь не колодец, как показалось. В следующем, таком же обшарпанном и ухабистом, было две арки: одна вела прямо, другая – та, которую выбрал Нельсон, – налево. Когда Лиля совсем перестала ориентироваться в удлинявшемся пространстве проходных дворов, ирреальном, но подчиненном загадочной фрактальной размерности, как графика Эшера, они очутились на мостовой. По знакомой барной вывеске, по топорной малоэтажке, торчавшей среди почтенных доходных домов, Лиля узнала улицу Маяковского.

– Пришли, – Нельсон остановился перед мрачноватым коричневым зданием.

Чтобы целиком охватить его взглядом, понадобилось перейти дорогу. Отсюда стало заметно, что цвет фасада неравномерен. У первого яруса оттенок был самый темный и насыщенный – его фактурная, грубо вытесанная облицовка впитывала всю уличную грязь. Средний ярус с арочными окнами, попарно разделенными пилястрами, имел серовато-перечный тон. На нем выпукло светлела лепнина: чередующиеся факелы и медальоны, обрамленные гирляндами листьев, бесстрастные физиономии одинаковых Меркуриев в крылатых шлемах. Верхний, самый лаконичный этаж – уже бледно-оранжевый, точно отмытый петербургскими дождями благодаря своей близости к небу. Плоские, как театральные декорации, аттики над карнизом, в которых в прошлом, вероятно, были установлены вензеля, зияли овальными проемами (в левом, будто в окуляре, видно, как проплывает белесое облако). Из фасада выступали три стройных эркера-башни на массивных кронштейнах – там, где отбилась штукатурка, теперь топорщились лохмотья дранки.