Парадокс Тесея

Первая же витрина, размещенная над главной лестницей, вызвала у Лили приступ восторженного интереса. Затрепетав, словно юный натуралист, она уставилась на тройку чучел за стеклом. На верхней полке застыл в несуразном принужденном полушаге короткошерстный терьер, туловищем похожий на истлевший диванный валик. Под ним разинул пасть другой пес, с могучей шеей, представитель исчезнувшей породы быкодавов. Слева от собак высилась гнедая Лизетта; огромная кобыла приветствовала редких посетителей сардонической усмешкой на вислой морде, тупой и вытянутой, как сапог.

Все животные, согласно табличке, принадлежали Петру Первому. Из-за почтенного возраста чучела выглядели неестественно, гротескно и при этом знакомо. Воспоминания детства? Да, но было что-то еще…

– Они как нелепые страдающие звери со средневековых миниатюр, – заметил Нельсон, и Лиля сообразила.

– Точно! В академии есть церковный кабинет, такой готический шкаф для реликвий. Там по дереву инкрустации, сущий бестиарий…

– Из гравированной слоновой кости, – продолжил Нельсон, воспроизводя гнусавую интонацию профессора кафедры дизайна мебели.

Опять забыла, что они, считай, однокашники – даром что с разницей в двадцать лет.

За лестницей раскрылось просторное светлое помещение. На тонких опорах парил исполинский скелет синего кита. Его окружали, словно свита, остовы поменьше – недобро оскаленная косатка, нарвал с крученым рогом и другие участники фантасмагорической воздушной процессии, чьих названий Лиля не разглядела. Миновали жидкую экскурсионную группу, которая осматривала семейство плюшевых тюленей (сановитый гид с длинными усами сам напоминал упитанного клыкастого моржа), и прошли в следующий зал.

В прозрачных музейных сумерках таинственно сияли стеллажи. Их населяли засушенные морские твари, заспиртованные гады и, само собой, сотни больших и малых, шерстистых и пернатых чучел. Утконосы и ехидны, броненосцы и муравьеды, павианы и гиббоны, китоглавы и колибри… Эти реалистичные фигуры разительно отличались от чучел при входе, статичных и громоздких, как старомодная мебель.

Два часа Лиля с Нельсоном бродили между рядов, держась за руки (какие холодные, говорит, буду греть). Изучали полные нешуточной драмы таксидермические композиции: мангуст вонзает зубы в спину индийской кобре, волчица отгоняет конкурентов от увязшей в снегу мохнатой лосиной туши – остановленные и заключенные под стекло мгновения жизни.

Порой Лиля чувствовала, что Нельсон больше разглядывает ее, чем экспонаты. В эти моменты становилось жарко, нервно, вдобавок как-то неудобно было молчать. Она тут же лихорадочно придумывала нехитрый комментарий к ближайшему чучелу («Ты видел пустельгу в природе?»), а затем, увлекаясь, невольно забалтывалась.

Нельсона, похоже, ее восторг немало забавлял. Когда Лиля надолго застряла перед диорамой – дикий утес, кипящая стая чаек – он легонько коснулся ее спины, вызвав игристую щекотку, но не на коже, а где-то внутри, как от шампанского. Насмешливо указал на девчушку лет шести в полосатом платьице. Привстав на цыпочки и подрагивая косичками с голубыми бантами, она прислонила нос к той же самой витрине и отрывалась, лишь чтобы протереть рукавом запотевшее от дыхания стекло.

Ну а сам-то – завис над бабочками на втором этаже. Проняло, и еще как! Всматривался, морща лоб, в распятые крылья с тонкими сборками, точно вырезанные из вощеной бумаги. Все прицокивал и бормотал про глазури: «Какой переливчатый блеск с перламутром… можно сделать люстром с восстановительным обжигом… а у этой узор в мелкую трещинку, ну чисто кракле». Особенно привлекла его внимание одна голубянка – необычным переходом окраса (приглушенно-лазоревым, с деликатным коричневым просветом) и изящной каймой черно-белых лент по краю крыла. Нельсон даже повторно зашел к ней на обратном пути.

* * *

Из Зоологического Лиля с Нельсоном выбрались в гулкий грязноватый двор. Оттуда, хлебнув влажного ветра, – на набережную. Нева млела в розовом вечернем свете, которому в это время года не суждено сгуститься до настоящего заката. Лиле померещилось, что все – и река, и клин моста, и призрачная гряда зданий на том берегу, и небо – соткано из одних и тех же звенящих нитей. Что нити эти прокалывают кожу, пронизывает Лилю насквозь, туго сшивают с материей мира. Она с трудом могла сделать вдох – от болезненной остроты чувств, от мгновенной абсолютной связности с миром и тотальной уязвимости перед ним.

– Тебе когда-нибудь бывает так красиво, что почти больно? – спросила она тихо.

– Пожалуй, – задумчиво ответил Нельсон, заново прикуривая погасшую сигарету. – Может, не буквально, но я понимаю, о чем ты. Слишком высокая интенсивность ощущений.