Парашюты над Вислой

— Платформы какие-нибудь — с грузом в брезенте или в этом роде?

— Ничего. Товарные вагоны на восток — гружёные, чем — неизвестно. Из Варшавы — порожняк. По прогибу рельсов определил и по звуку.

Савушкин почесал затылок.

— Ничего не понимаю. Третью ночь тут сидим — безрезультатно. Позавчера — семь эшелонов туда и четыре обратно, вчера — двенадцать туда и шесть назад… Бред какой-то. Если у них в планах отступать — они уже должны вывозить из Варшавы тыловое имущество. Сотни вагонов и платформ, десятки эшелонов. А ты говоришь — два санитарных да полдюжины порожняка… Не сходится. Подлежащее со сказуемым не стыкуется.

Некрасов помолчал, а затем скупо добавил:

— Зенитный дивизион стал на позиции за железной дорогой, метрах в трехстах от переезда. Всю ночь капониры рыли. Наши, русские. По голосам опознал… Власовцы или «хиви», чёрт их разберет, христопродавцев…

Савушкин выругался.

— Суки! — Помолчав, добавил: — Нехорошее чувство у меня, Витя. Думаю я, что не планируют немцы уходить с правого берега… — И продолжил: — Конечно, зенитки они могут ставить и для прикрытия отступления. Но вернее — для обеспечения развёртывания каких-то частей. Та дивизия у Изабелина меня шибко тревожит…

— А у вас что, товарищ капитан? На шоссе?

— Да тоже ерунда какая-то… Никаких колонн тыловых подразделений в сторону Лодзи. Ничего, что было бы похоже на подготовку отступления. Под утро в сторону Варшавы прошла колонна тяжёлых МАНов, в тридцать с лишним штук, с парой броневиков в охранении — и так, по мелочи. Не, Витя, не думают немцы отступать…

— Товарищ капитан, може, не стоит торопиться?

Савушкин досадливо поморщился.

— Это понятно, выводы делать рано, мы тут ещё чуток постережём фрицев, понаблюдаем — но я тебе скажу, что по одной капле воды можно определить солёность всего океана. Сегодня семнадцатое июля. Признаков подготовки немецкого отступления — нет. Я тебе больше скажу, никаких вообще признаков того, что немцы сломлены и вострят лыжи из Польши — нет… Ладно, пошли пожрём. Зря, что ли, старик Тадеуш нас снабдил провиантом до конца войны, а Ганнуся уже с рассвета чё-то кашеварит…

Отношения с Ганнусей Савушкин решил выстроить просто — они ей ничего не объясняют, не рассказывают и душещипательных бесед не ведут. Они немцы, как женщина она их не интересует, а куда временные жильцы уходят по ночам — не её дело. Взамен они щедро оплачивают её услуги (Савушкин в первый же день выдал женщине триста злотых, и на ломаном польском пообещал ещё, по отъезду) и снабжают продуктами её семью (старик Заремба загрузил в их «опель» мало что не половину своего погреба — два мешка картошки, мешок овощей, килограмм десять сала, трёх кур, пару фунтов масла и сотню яиц). Ганнусю, судя по всему, такой расклад весьма устроил, она готовила постояльцам шикарные польские завтраки, обеды и ужины (правда, из ими же привезённых продуктов), а её старший сын Чеслав, бойкий пацан лет десяти, каждый день мыл их «опель» — впрочем, более из интереса к этому чуду автопрома, нежели из необходимости. Савушкин в первый же день одарил обоих сыновей Ганнуси плитками эрзац-шоколада — но никаких вольностей в отношениях не допускал. Они хорошие немцы, но — немцы. Всё, аллес…

Завтра уже восемнадцатое. Ровно неделю они в Польше. И — никакого результата! Даже яичница с салом в глотку не лезет — хотя приготовлена отменно… Что происходит на фронте? Почему немцы не бегут панически в свой фатерлянд? Он помнил окружение под Корсунем полгода назад, тогда немцы бешено рвались на запад, бросая по пути, как говорится, пушки и знамёна, оставляя тысячи раненных и трупы своих убитых генералов. А тут — тишина и благолепие, как будто и войны никакой нет… Чёрт возьми, что происходит?

Позавтракав и выйдя во двор (а заодно прогнав крутящегося под ногами донельзя услужливого Чеслава, надеявшегося на дополнительную шоколадку), Савушкин с Некрасовым, спрятавшись в беседке в кустах сирени, продолжили разговор.

— Так, Витя, сегодня — последняя ночь, и завтра утром едем к Зарембе.

— Есть, товарищ капитан. Сегодня, как обычно?

— Нет. Давай поменяемся, ты — на шоссе, я — на железку.

— Как скажете. Товарищ капитан, я всё же забурюсь в «опель» и посплю, уже нет сил никаких… Разрешите?

Савушкин кивнул.

— Хорошо. Ты прав. Я тоже попрошу Ганнусю где-нибудь мне постелить, тоже глаза слипаются. А тут ещё яешня её с салом, поневоле заснёшь. Даже холодный душ не спасает…

Хозяйка постелила пану гауптману в горнице, на перине с грудой подушек — но Савушкину отчего-то не спалось. Перина тому причиной, или непонятное отсутствие движения на путях гипотетического отступления немцев — Бог весть, но Савушкин мучительно ворочался среди подушек, решительно не в состоянии заснуть.