Парашюты над Вислой

К изумлению Савушкина, остальные полицейские, вместо того, чтобы выручать своего командира — с опаскою отодвинулись от разъярённой женщины и её жертвы — впрочем, сумевшей тут же вырваться из её рук и, хоть и на четвереньках, но спастись от угрозы преждевременного облысения. Савушкин решил не вмешиваться — как-никак, он немецкий офицер, и встревать в конфликты поляков ниже его достоинства… В крайнем случае, если Ганнусе будет что-то угрожать — он всегда успеет за неё вступиться…

Но, судя по всему, хозяйка дома вовсе не предполагала переходить к обороне. Оборотившись к полицейским, она вновь закричала, правда, на полтона ниже:

— O czym zapomniałeś, złoczyńcy? Czego tu szukasz? Przegrałeś wojnę — a teraz odzyskujesz bezbronne kobiety?[69]

Савушкин про себя улыбнулся. Ничего себе «безбронна кобета»… Ганнуся продолжала, но уже тише:

— Karmisz moje dzieci? Cała Polska płacze z upokorzenia — a ty nocujesz pod oknami samotnych kobiet! Co tu zapomniałeś?[70]

Савушкин уже решительно не понимал, к чему весь этот драматический монолог, достойный сцены МХАТа — но Ганнуся, судя по всему, знала, что делает: полицейские, медленно отступавшие от неё к кустам сирени, переглянувшись, закинули за спины свои карабины и быстрым шагом покинули место словесного ристалища, начисто забыв о «ефрейторе Йоганне Шульце» и его командире…

Савушкин изумлённо покачал головой и, обратившись к своей домашней хозяйке, на скверном польском спросил:

— Пани Ганнуся, для чего се цебе боя?

Хозяйка снисходительно улыбнулась и ответила:

— Ponieważ moja siostra pracuje jako pokojówka u żoną pana Franka w Krakowie. On, starszy policjant, Jacek Wobeszczewicz, wie o tym…[71]

Вот оно что! У жены генерал-губернатора Польши, всемогущего Ганса Франка, горничной жены работает сестра нашей пани Ганнуси! Не мудрено, что она позволяет себе ноги о местных полицейских вытирать… Но чего ради?

— Але для чего бронились нас? Естемы немцами, ты естес полька, по цо? — Савушкину не давала покоя очевидная нелогичность ситуации — полька вдруг бросилась защищать своих квартирантов-немцев от своих соотечественников — и он очень хотел получить ответ на этот вопрос.

Ганнуся едва заметно, одними краешками губ, грустно улыбнулась, вздохнула и, махнув рукой, бросила:

— Jesteś Niemcem jak ja — Anna Jagiellonka[72]…

Савушкин оторопел. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… Да как так — не немец? С его-то безупречным берлинским произношением, идеальными документами и личной дружбой с местным комендантом?

— Але кто, як не немец?

Пани Ганнуся пожала плечами.

— Czy ja wiem? Polak, może Białorusin, a może nawet Rosjanin[73]…

— Я естем немецким офицежем!

Хозяйка снисходительно улыбнулась и кивнула.

— Jesteś oficerem. Ale nie niemieckim…[74] — Снова улыбнулась, на этот раз — тепло и ласково — и продолжила: — Możesz to powiedzieć głupcowi Jackowi Vobeshchevichowi. Lub cycuszki w biurze niemieckiego komendanta. Ale widzę, że to nie ty podszywasz się…[75]

— Для чего ты так думаш? — Савушкин в спешке перебирал в уме те моменты, где он мог проколоться. Да не было ничего!

Пани Ганнуся положила руку ему на плечо и тихо произнесла:

— Przy tobie jest ciepło.[76] — после чего, не говоря больше ни слова, развернулась и, тихо притворив калитку, пошла к дому, оставив Савушкина стоять в молчаливом изумлении. Из которого его вывел ефрейтор Некрасов:

— Товарищ капитан, она нас раскрыла?

Савушкин тяжело вздохнул.

— Раскрыть-то может и не раскрыла, но почувствовала — точно… Надо сворачиваться. Прям сейчас…

Некрасов, отвернув обшлаг кителя, посмотрел на свои часы, взятые им под Корсунем у немецкого полковника, едва было не успевшего засадить ему в шею свой кортик, и которыми он неимоверно гордился — и произнёс:

— Полпятого по Варшаве. Ещё комендантский час действует, как бы нам опять не напороться на этих синих… ведь поволокут в комендатуру, как Бог свят…

Савушкин кивнул.

— Хорошо, подождём, заодно позавтракаем… — помолчав, спросил: — Некрасов, а ты на каком языке с этими чертями балакал?

Ефрейтор скупо улыбнулся.

— По-карельски. Я ж помор, с-под Архангельска, карела, ижора, коми… Работал на лесозаготовках до войны, нахватался чутка. Вспомнил, как вы про Мемель говорили, решил, что всё одно ни черта эти синие не поймут… Им что по-литовски, что по-карельски — один хрен, абракадабра…

Савушкин улыбнулся. А затем спросил:

— Что на шоссе?

Некрасов пожал плечами.

— Четыре колонны по тридцать-сорок машин. В грузу. На Варшаву. Грузовики тяжёлые, «блитцев» почти не было, пятитонники МАНы в основном. Тентованные… Это до трех ночи. Потом уже не скажу, я вышел из корчей по малой нужде — а тут эти…

— Ясно. У меня веселей. Немцы перебрасывают к Варшаве танковую дивизию люфтваффе «Герман Геринг». Судя по обрывкам разговоров — из Италии…

— В Варшаву?

— В Варшаву.

— Так ведь подполковник говорил, что немцы будут бечь?

— Как видишь — не бегут. Наоборот.

— А ещё те танки в лесу…

— И ещё те танки в лесу… — Помолчав, Савушкин бросил: — Ладно, пошли в дом. Ганнуся, небось, уже накашеварила нам завтрак…