Парашюты над Вислой

Позавтракали молча — Савушкин решил щекотливую тему их ненемецкости не поднимать, от греха подальше — затем почистили оружие и двинулись уже было на выход — как вдруг Ганнуся, схватив капитана за обшлаг кителя, поволокла его на кухню. Махнув рукой Некрасову, дескать, иди грузись, я сейчас догоню — Савушкин обречённо поволокся за хозяйкой, чувствуя себя обязанным как минимум её выслушать — вчерашнее приключение было ещё живо в его голове…

— Pan Kapitanie, wychodzisz…[77] — Полувопросительно, полуутвердительно произнесла пани Ганнуся.

— Так. Уходзим. Мам дуже працы. — Хотя какая у него тут работа? Но ведь надо что-то говорить… Вот чёрт, ситуация…

Из уголка глаза на щеку хозяйки сползла слеза.

— Nigdy nie wrócisz…[78]

— Тераз война. Я естем солдат. — Ну вот что ей говорить?

— Wygrasz. Czy po wojnie możesz przyjechać do Polski?[79]

— По войне то бендзе по войне. Я не вем, цо бендзе… — Ну не могу я тебе ничего обещать, милая! Не рви ты мне сердце!

— Pozostań przy życiu. Błagam cię![80]

Савушкин только молча развёл руками. Это вообще от него не зависит, хотя, конечно, было бы чертовски здорово, что и говорить…

Пани Ганнуся всё поняла, вздохнула, поцеловала его в щеку и произнесла, перекрестив на католический манер:

— Więc pamiętaj mnie. Tam, w Rosji. Pamiętaj tylko![81]

Ничего не ответив, Савушкин развернулся и двинулся на выход. Вот же чёрт, как же он умудрился вляпаться в такое… А самое скверное — что на сердце у него тяжело, и такое чувство, что совершает подлость. Хотя ведь это не так… Или так? Проклятье!

Выехали они со двора пани Самуты ровно в шесть — мало ли… Хозяйка их провожала — но на попытку Савушкина всучить ей четыре пятидесятизлотовые бумажки так зыркнула на капитана, что тот смущённо спрятал банкроты в полевую сумку. Да, польский гонор — это польский гонор, что тут скажешь…

Отъехав от временного пункта дислокации метров на триста — Савушкин приказал водителю:

— Сейчас не спеши. Едем по той дороге, по которой сюда пилили, но медленно. Нужен «язык», из той дивизии, что в лесу.

Некрасов хмыкнул.

— А как мы определим, что это наш клиент?

— Пока не знаю. Посмотрим по обстоятельствам… Сегодня у нас какое число?

— Вроде восемнадцатое…

— Чёрт, совсем забыл… Давай в комендатуру заскочим, надо отметиться и удостоверится, что до нас никому пока нет дела. Вон за тем пакгаузом — направо…

Некрасов кивнул.

Через несколько минут они подъехали к зданию комендатуры. Савушкин подошел ко входу и удивился — вместо полусонного унтера полевой жандармерии у входа стояло двое служащих комендатуры — судя по их нагрудным бляхам, схожим с жандармскими, но с надписью «Kommandantur» — с автоматами наготове. Ого! Как-то быстро мы из сонного захолустья превратились в прифронтовую зону. Наши вошли в Польшу?

— Ihre dokument, Herr Hauptmann![82]

Савушкин протянул свои бумаги. Старший из часовых — судя по двойному уголку из серой тесьмы на нарукавной нашивке, обер-ефрейтор — внимательно просмотрел документы Савушкина, отдал честь и махнул рукой в глубину комендатуры:

— Bitte!

А в прошлый раз давешний жандарм даже не открыл его солдатскую книжку… Надо собраться. Шутки похоже, кончились…

Комендант был на месте — но от давешней вальяжности и расслабленной неторопливости не осталось и следа. Скупая улыбка — как-никак, земляк! — и тут же, деловым тоном:

— Ich habe gestern einen Auftrag von der Personalabteilung der Luftwaffe erhalten.[83] — открыв сейф, обер-лейтенант фон Тильзе достал серый конверт и вручил его Савушкину. И продолжил: — Ihr Bataillon existiert leider nicht mehr.[84] — Помолчав несколько секунд, добавил вполголоса: — Ich nehme an, wie die gesamte vierte Felddivisionen der Luftwaffe…[85]

Савушкин мысленно продолжил: «Как и всего пятьдесят третьего армейского корпуса» — но озвучивать эту мысль не стал. К чему расстраивать милейшего обер-лейтенанта фон Тильзе?

Комендант, указав Савушкину на кресло у своего стола, произнёс всё тем же «конспирологическим» тоном:

— Russen sind schon in Polen. Gestern haben wir Grodno verlassen, die Bolschewiki nähern sich Brest.[86] — И не дав Савушкину изумится сему катастрофическому развитию событий, продолжил: — Das Einzige, was ich für dich tun kann, Ernst — legen Sie einen späteren Termin unter Ihren Terminempfang. Sagen wir, am fünfundzwanzigsten Juli…[87] — После этих слов комендант застыл в нерешительности, давая Савушкину время на то, чтобы сообразить, как действовать дальше.

«Деньги ещё никто не отменял»! Савушкин про себя ещё раз поблагодарил майора Дементьева, достал из планшета триста марок, положил их на стол и деликатно подвинул коменданту.

— Das wäre sehr großzügig von dir, Gustav…[88] — А, чем чёрт не шутит, вдруг прокатит? — Ich hoffe die Ernennung zur Panzerdivision, die in Isabelin? Ich würde nicht in den Panzer steigen wollen… Sie befinden sich zu oft in der Schusslinie.[89]

Комендант усмехнулся и ответил:

— Dies ist die vierte Panzerdivision der Wehrmacht. Nein, du bist in die andere Richtung…[90]