Пардес

Я дернул дверь: заперта. Я забарабанил в занавешенное окно, силился заглянуть внутрь. Ни света, ни звука.

Нежная дрожащая рука легла на мое плечо:

– Не ходи туда.

– Почему? – Я повернулся к ней, но она уже растворилась во тьме.

Ясная ночь в россыпях звезд – непривычно для Флориды. Я задыхался, голова кружилась от злости. Спотыкаясь, я брел по двору, потея от чертова костра, – он все еще горел, девятиклассники то и дело подбрасывали в него дрова – заглянул в беседку к Амиру, раскурил косяк с ним, Лили и Джеммой. Принял стаканчик от кого-то проходящего мимо, подавился вторым глотком, бросил стаканчик под ноги. Pleurant, je voyais de l’or – et ne pus boire[255].

Я заметил Кайлу, она оживленно болтала с одиннадцатиклассником – его она тоже подтягивала по математике. Перед глазами плыло, пейзаж кренился, словно тонул, обессилев.

– Шел бы ты лучше к ней, – высоким голосом произнес Амир и, выпучив глаза, с блаженной ухмылкой протянул мне косяк.

Я глубоко затянулся.

– Ага, – я судорожно закашлялся, – сейчас пойду.

– Она твоя девушка, что ли? – Джемма неодобрительно поморщилась и шепнула Лили: – Что называется, отпал от благодати.

Я направился прочь, пошатываясь, приблизился к костру, вокруг него плясали в пьяной симхе[256]. Я ослабил завязки плаща и осознал, что в кармане у меня по-прежнему череп Йорика. Я погладил его и осторожно бросил в костер.

Внезапно меня властно обхватили за пояс. Прижались губами к шее, засунули язык в правое ухо.

– Где ты был? – Соблазнительный низкий голос; волоски на моей шее встали дыбом, тело обмякло. – Забыл про меня?

Я обернулся. Реми, по-прежнему в маскарадном наряде, белокурые волосы рассыпались по черному костюму, обнимала меня.

– Иден? – Она отшатнулась, выпустила мою руку. – Какого… – Реми прищурилась с отвращением. – Ты что творишь?

– Я творю? – По моим рукам побежали мурашки, в груди вспыхнуло дикое возбуждение. – Ты сама меня схватила.

– Я думала, это Эван. – Она вытерла руки о латексный костюм, словно боясь заразиться. Голос – голос Яакова, подумал я с нарастающей тошнотой, а руки – руки Эсава[257]. – Иисусе Христе. В темноте сбоку ты вылитый он.

Я двинулся дальше, голова опасно кружилась, подошел к Кайле, стоящей на краю двора, по пути едва не упал, споткнувшись о спринклер, невидимый в траве.

– Кайла. – Я сдержался и не схватил ее за руку, молясь, чтобы она не видела меня с Софией или с Реми. – Привет.

Кайла кивнула подруге, та закатила глаза и нехотя отошла.

– Мне пора, Ари.

– Прости, пожалуйста.

– Где ты был?

– Я немного… отвлекся.

– От тебя воняет. – Она прикоснулась к томику “Франкенштейна”. – Это правда жутко. Ты с ними совсем другой. Без них ты никогда бы не стал так себя вести, правда?

– Не стал бы, – ответил я. – Честное слово. Я не хотел…

Она чмокнула меня в щеку, задержала губы на моей коже.

– Я ухожу.

– Я тебя отвезу.

– Скажи, что ты шутишь.

– Почему?

– Потому что ты укуренный.

– Да ну прям.

– Не говоря уже о том, что ты здесь без машины.

– Точно. – Я провел рукой по волосам, пытаясь протрезветь и что-нибудь придумать. – Тогда давай пройдемся.

– Я уже позвонила маме.

Последовало неловкое молчание. Мы обернулись и увидели, что Эван – черный фрак, цилиндр фокусника, на плече кандалы[258] – направляется к костру. Невозмутимый, будто ничего и не происходило только что за дверьми. В руках широкая квадратная рама, завернутая в покрывало.

– Минуту внимания, – крикнул он.

Присутствующие один за другим потянулись к костру, окружили Эвана. Он поставил предмет и велел Амиру – тот так укурился, что ничего не соображал и согласился без возражений – подыграть на гитаре.

– После Пурима, – провозгласил Эван, расхаживая перед костром, – мы готовимся к Песаху и читаем о красной корове.

– Это что, – прошептала Кайла, – проповедь?

Неистовые пьяные аккорды Амира.

– Но в Пурим, праздник противоположностей, у красной коровы, жертвы Богу во искупление наших прегрешений, есть аналог – золотой телец, идол, наш самый серьезный грех. Почему? Потому что чистота и идолопоклонство – две стороны одной монеты. Мы должны понимать взаимосвязь между тем, что Зоар называет уходом и возвращением, нашим стремлением преодолеть этот мир и нашим стремлением очистить его от греха. А поскольку золота у нас сегодня маловато, я принес кое-что не хуже.

Он наклонился, развернул покрывало. Небольшая картина, написанная масляными красками, бык в технике кубизма, с диким взором, ноги мучительно растопырены, под шкурой проступают мускулы, в серую шею воткнут меч.

– Наш собственный бык, – объявил Эван и поднял картину над головой. Глаза у него сейчас были как у быка – опухшие, безумные, светло-зеленые в свете костра. – Наш собственный способ смешать кдушу и святотатство, очиститься с помощью пламени, стать хоть немного достойнее узреть Бога. Надеюсь, мой отец не будет возражать.

– Иисусе Христе, – сказала Кайла, – это Пикассо?

– Смотрите! – Эван швырнул картину в огонь. – Вот скрытая уникальность.