Пардес

Музыка гремела, люди кричали, подбегали к костру, швыряли в него подношения – детали костюмов, пивные бутылки, долларовые банкноты, гитару Амира, – а в центре всего этого стоял наш первосвященник и наблюдал, как Пикассо обращается в пепел.

Март

У меня какое-то ужасное чувство, как будто у меня сердце разбилось. Но это, оказывается, совсем не то, что я себе представляла.

Б. Шоу. “Дом, где разбиваются сердца”[259]

Я убирал тарелки после ужина, как вдруг отец нарушил молчание.

– Арье. – Он потеребил воротник рубашки. – Я должен тебя кое о чем спросить – если, конечно, ты не возражаешь.

Я сел. Мама была на кухне, там шумела вода.

Отец окинул меня взглядом, откусил ноготь.

– Тебе нравится здесь?

На экране моего телефона высветились пять сообщений от Кайлы. Я демонстративно прочел их, прежде чем ответить отцу.

– В каком смысле?

– Я спрашиваю, лучше ли тебе – нам – здесь.

– Лучше, чем в Бруклине? – Я отложил телефон. – Безусловно.

– И ты так легко об этом говоришь? А тебе не кажется, что ты… стал здесь другим?

– Разумеется, я стал другим. Но, мне кажется, в хорошем смысле. – Я чуть изменил голос, чтобы придать ему убедительности.

– Когда ха-Шем сказал Авраму “лех леха”[260], как думаешь, кем он желал видеть Аврама?

– Наверное, сыноубийцей?

– Это еще что такое?

– Ничего, извини.

Лицо его затуманилось. Я вспомнил, как Яаков увидел окровавленную рубаху Йосефа. Яаков подумал, что его любимого сына сожрали дикие звери, разорвал на себе одежду и облачился во вретище; как ни старались прочие его дети облегчить горе отца, Яаков был безутешен. Раши объясняет безутешность Яакова метафизическим феноменом: невозможно перестать оплакивать живого, ибо так заведено небесами, что лишь мертвых, а не живых легко стереть из человеческого сердца. Сидя напротив отца за нашим скромным столом, я сказал себе: наверное, папа чувствует то же самое и не может принять то, что осталось от его сына, мучается, застыв на пороге, – я вроде все еще с ним, все еще его мальчик, но потихоньку ускользаю в иные сферы, из которых он бессилен меня спасти.

– Разумеется, Он знал, что Аврам станет другим, – сказал отец, – тот, кто покинул родину и открывает новые миры, неизбежно становится другим. Но Он надеялся – Он ожидал, – что перемены эти его возвысят. Восхождение в кдуше после преодоления препятствий в чужих краях. Аврам покинул родину, дабы приблизиться к себе, а не уйти от себя.

Я ответил не сразу – в основном потому, что не нашел в себе сил опровергнуть его смутный упрек, и отчасти потому, что не так уж он и ошибался.

– То, что случилось здесь, – наконец произнес я, тщательно подбирая слова, – скорее всего, уже давно назревало.

Отец явно расстроился.

– Ты можешь сказать мне в лицо, что моего сына не подменили?

– Аба… подменили кем?

– Не знаю. Тем, кого я не узнаю́.

– Возможно, – я крутанул перед собою тарелку, недоумевая, зачем мне понадобилось это говорить, – ты просто плохо знаешь своего сына.

– Может быть, ты и прав. Если что и не так, я сам в этом виноват. Я принял решение об отъезде. Я согласился на эту работу, я выбрал безопасность, и мне не хватило эмуны[261], что найдется другая работа в Бруклине. Но я и представить себе не мог… – он уныло примолк, – какая здесь будет жизнь.

– У меня? Или у имы?

Он не ответил.

– Ты хочешь уехать? – уточнил я.

– А что мне еще остается? Здесь нам не место.

– Има тоже хочет уехать?

Он отвернулся от стола.

– Всем приходится исправлять испорченное. Всем приходится идти на жертвы во имя лучшего.

– А как же твоя работа?

Он помрачнел, пожал плечами. Казалось, он в одночасье сильно постарел, словно месяцы тревоги за близких, тоски по Бруклину, переживаний из-за денег, из-за необходимости поддерживать разрушающуюся веру прочих членов семьи в конце концов взяли свое.

– Найду другую.

– Ты вроде бы говорил, там нет другой работы.

– Значит, пойду в уборщики, лишь бы выбраться из геенны.

– Ясно. А я? Обо мне ты подумал?

– О тебе я и думаю в первую очередь. Ты закончишь учиться, но потом станешь взрослым. И дальше решать уже тебе.

Я поднялся, направился к двери. Отец сидел за столом, уставясь в стену.

– Помни, – произнес он, когда я шагнул в коридор, – у’вимаком ши’ане анашим, хиштадел ли’хийот ееш. И там, где нет людей, старайся быть человеком[262].

* * *