Пардес

– Твой отец не хотел сюда ехать. – Я с усилием протянул ей салфетку, мама промокнула глаза. – Он боится тебя видеть. Боится с тобой говорить.

– Ничего страшного, – сказал я. – Я понимаю.

– По-моему, он прав, Ари. – Мать энергично закивала, высморкалась. – Наверное, и всегда был прав.

– Насчет чего?

– Насчет того, что зря мы уехали из дома. Перебрались сюда. Насчет того, что лучше для тебя.

Я закрыл глаза, смирился с болью, стрелявшей из предплечья в плечо, из плеча в шею, из шеи в череп. Как я не понимал, что отец прав? И какое право я имел считать себя безусловно несчастным? Сколько родителей, супругов, детей, друзей, сослуживцев, дедов и бабок, раввинов, священников, соседей, знакомых пересидели на стуле, который сейчас занимает моя мать? Сколько бессонных часов прошло в этих четырех стенах? Сколько молитв осталось без ответа? Сколько людей, столкнувшихся с болезнью, забвением, формулировали лишенные блеска предсмертные теории на этой чертовой койке? Я снова открыл глаза, но ничего не сказал.

– Что с нами стало? – спросила мать. Я уставился в окно, занавески были открыты: раннее утро, сухое и жаркое, на противоположной стороне улицы высится офисное здание. – Ты несчастлив?

– Несчастлив? – Я попытался вытянуть ноги. – Да. – Голос мой осекся. – Да, наверное, да.

Снова слезы, ощущение, будто убирают естественную преграду между матерью и ребенком.

– Ты же всегда был всем доволен.

Я взял ее за руку.

– Нет, има. – Я печально улыбнулся, погладил ее по руке. – Никогда.

* * *

Случайный прохожий, гулявший с собакой по берегу, стал свидетелем нашей аварии и позвонил 911. Полиция позвонила моим родителям в половине второго ночи. В крови – моей и Эвана – обнаружили вещества. Эвану, скорее всего, предъявят обвинения, так как за штурвалом был он.

В больнице меня продержали четыре с половиной дня. Я был весь разбитый, в синяках, на лоб, грудь и спину наложили три десятка швов. Правая рука сломана, но операция не понадобится – если, конечно, рука срастется правильно. Доктор Фридман – добрые глаза, пышные седые усы – подчеркнул, как мне повезло, что я уцелел и вообще отделался относительно легко. Маленькое чудо, сказал доктор. К тому же, добавил он, я в куда лучшем состоянии, чем Эван, у того повреждена глазница, перелом правой ноги в трех местах, ему придется провести в больнице еще минимум десять дней.

– Но все это было бы совершенно неважно, – сказал доктор Фридман, – если бы он остался лежать в воде.

– Да, – прохрипел я, чувствуя, что викодин действует, – наверное.

– Говорят, это вы его вытащили?

Легче воздуха, я медленно поплыл к потолку, в легких моих гелий. Я попытался кивнуть.

– Этот молодой человек обязан вам жизнью. – Он похлопал меня по плечу и оставил меня в надвигающемся наркотическом ступоре.

Мне сказали, что пока я не выпишусь, к Эвану мне нельзя. Да я и не рвался. Я не знал, что ему сказать. Мне нужно было решить вопросы, те вопросы, над которыми я размышлял во время долгожданных периодов ясности между обезболивающими. Он едва не убил меня, с этим не поспоришь. Он лихачил умышленно, в этом я не сомневался. Для полиции тут не было особых загадок – два подростка, пьяные, укуренные, совершили большую ошибку, – в чем я, однако, не был уверен. Несчастный случай нельзя сбрасывать со счетов – вполне возможно, Эван просто хотел меня попугать и уклонился бы от причала. И даже если он не собирался сворачивать, если намеревался врезаться в камни, чтобы наши тела разорвало на куски, может, это вовсе не следствие злобы, а сочетание веществ и долгих месяцев боли, гнева, скорби? И последний вариант: он в здравом рассудке задумал нас убить – или только меня, – решил принести меня в жертву, а сам выпрыгнул бы в последний момент. Блуждая среди флуоресцентных потолочных ламп, я бился над вариантами, прокручивал в памяти подробности катастрофы.

Ноах, Амир и Ребекка навещали меня каждый день. Ноах приносил с собой хорошее настроение, Ребекка – сладости, обычно испеченные Синтией, а Амир – новости о том, что я пропустил по учебе. Кайла тоже приходила почти каждый день, виновато стояла у меня над душой, беседовала о том о сем с моей матерью, смотрела со мной фильмы или молча сидела рядом, пока я спал. Оливера я видел лишь один раз, хотя он уверял, что приходил чаще, но я спал. Возле моей койки он был на удивление молчалив, вручил мне завернутый в бумагу “Гленфиддич”.

– Пойло отменное, не подумай, что хвалюсь, – сказал он. – Честное слово, я пытался заказать стриптизершу, но медицинская страховка не оплачивает стриптизерш. Такой вот облом.