Пардес

Я уставился на учебники, на нелепый плакат с Аврил Лавин – Оливер недавно приклеил его на заднюю стенку моего шкафчика.

– Зачем он тебе рассказал?

– Ну ты же со мной общаешься, так?

Я молчал, неуклюже запихивая тетради и папки в рюкзак.

– Думаешь, я не понимаю, какая я дура? Но… у него действительно серьезные неприятности, Ари. Это сломает ему жизнь, все, что еще осталось, и если это будет из-за меня…

– Ты здесь вообще ни при чем, Соф. Тебя там не было, ты не видела, как он себя вел. Ты не видела всего, что он натворил в этом году.

– Мне хватило и того, что я видела, и я не хочу, чтобы его жизнь оказалась сломана по моей вине.

Я отстранился, не в силах поднять на нее глаза.

– Я даже не знаю, о чем ты говоришь.

– Я… – она осеклась, прикусила губу, – я понимаю тебя.

– У вас что-то случилось?

– Да, – сказала она, – случилось. И это чувство, когда ты губишь того, чья жизнь уже потихоньку вошла в колею… когда ты причастна к такому… намеренному самоуничтожению… – Она потеребила манжету. – Я не вынесу этого, Ари.

– То есть ты хочешь, чтобы я свидетельствовал в его пользу.

– Ради меня. Для меня.

– Ладно, – ответил я и осознал то, что было прежде абстракцией, почерпнутой у Йейтса, – как слабеют от воображаемой любви. – Так и сделаю.

Она не осмелилась пошевелиться, не осмелилась прикоснуться ко мне. Но во взгляде ее читалось осознание того, сколь всеобъемлюща ее власть надо мной.

– Ты намного лучше нас, Ари.

– Мне неприятно, когда ты так говоришь.

– Но это правда. “Единственный из десяти тысяч”[271].

Я сунул руки в карманы. Сквозь окна коридора предзакатное солнце заливало нас стеклянистым желтым светом.

– Не очень-то я хорош.

* * *

Вечером накануне судебного заседания я лежал в постели и, чтобы отвлечься, рассеянно перелистывал сочинение для Хартман, просматривал финальные правки, как вдруг ко мне постучалась мать.

– Тебе тут что-то пришло, – сдержанно сообщила она и протянула мне пухлый кремовый конверт. – Может, из колледжа?

Я сел на кровати:

– От кого это?

– Э-э… из Института Руссо.

У меня вытянулось лицо.

– Это спам.

Она сжала мою здоровую руку:

– Все хорошо? Ты какой-то взвинченный.

– Да, все в порядке.

– Как рука?

– Лучше.

– Правда, Арье, из-за чего ты так переживаешь?

– Из-за сочинения по Колриджу, – соврал я. – Завтра сдавать.

– Наверняка это интересно. И сложно, наверное. Ну, не буду тебе мешать. Но если что-то понадобится, зови.

– Позову.

Она кивнула и ушла. Я пробежал глазами письмо.

Уважаемый мистер Иден,

Благодарим Вас за участие в нашем ежегодном конкурсе. Рады сообщить, что Ваша работа получила премию Фило Шермана Беннета. Обращаем Ваше внимание, что каждый год мы рассматриваем несколько сотен работ, сочинения-победители отбирает независимое жюри, члены которого…

Я дочитал до конца. Мне присудили золотую медаль и денежное вознаграждение – тысячу долларов, от щедрот семьи Беннетт, – мое сочинение опубликуют в будущем специальном выпуске журнала, который издают на средства института. Какое еще сочинение? Это чья-то грубая шутка, подумал я, а может, это мошенники собирают номера социального страхования, хотя торопливый поиск в Гугле вывел меня на относительно солидный сайт – по крайней мере, на первый взгляд. Я просмотрел страницу: никаких упоминаний о том, сколько придется заплатить, чтобы получить эту премию (хотя написанное мелким шрифтом я прочитать не удосужился). Озадаченный, волнующийся из-за того, что ожидает меня наутро, я скомкал письмо, бросил на стол, кое-как принялся за сочинение, но вскоре уснул.

Апрель

Молодые люди становятся геометрами и математиками и мудрыми в подобных предметах, но, по всей видимости, не бывают рассудительными. Причина этому в том, что рассудительность проявляется в частных случаях, с которыми знакомятся на опыте, а молодой человек не бывает опытен, ибо опытность дается за долгий срок.

Аристотель. “Никомахова этика”[272]

В суд я попал впервые. Там было пусто и уныло: пыльный, плохо освещенный зал, обшитый панелями под красное дерево, на стену наклеено изображение американского флага. Перед судьей сидели два копа, испитой секретарь клонился к печатной машинке. Судья, достопочтенный Ральф Холмс, оказался толстяком средних лет с зычным голосом и вечно хмурым лицом – наверное, оттого что годами принимал решения по неуплаченным долгам и разбитым вдребезги автомобилям. Кондиционер, похоже, установили на пятьдесят градусов[273]. Я с трудом сдерживал дрожь.