Париж слезам не верит

— Разве всего этого нет? — прищурился Карл Васильевич. — Дело вновь в общественном мнении. Публике лестно тешить самолюбие мыслью о победе. Если государь решит выводить корпус на два года раньше срока, в этом увидят ущерб нашим интересам. Если же при дворе, в Военном ведомстве и в свете укрепится мнение, будто корпус ненадёжен, будто он разлагается под влиянием красивой жизни и вредных идей, его вывод произойдёт под благовидным предлогом, и его величество останется незапятнан. Мне искренне жаль вашего друга Воронцова. Но ничего нельзя поделать. Такова воля свыше.

Нессельроде возвёл очи горе и потыкал пальцем в потолок, как если бы Александр Павлович занимал у него мансарду.

— Значит, корпус будет принесён в жертву общественному мнению, которое вы сами же и создаёте? — уточнил Закревский.

— Именно! — Карл Васильевич пришёл в восторг от его догадливости.

— И куда, с позволения спросить, честному человеку податься? — ядовито осведомился генерал.

— А где вы видели честных людей? — парировал статс-секретарь. — Кто нынче честен? Ваша приятельница Толстая? Вы, который забрались в мои дипломатические документы? Ваш начальник, соблазнявший юную девушку при больной-то жене? Или Воронцов, встречающий каждое приказание из Петербурга остротами в адрес императора?

Генерал не ответил. Он сознавал справедливость упрёков Нессельроде и вместе с тем всей душой противился тому, чтобы считать себя одного с ним поля ягодой.

— Арсений Андреевич, — взмолился Карлик. — Ведь мы договорились? А? Отпустите душу на покаяние.

— У вас есть душа? — Закревский поднял бровь.

Хозяин дома сухо рассмеялся.

— Некий суррогат, ваше высокопревосходительство. Некий суррогат.

— В таком случае я хотел бы забрать Аграфену Фёдоровну и откланяться.

— Сию секунду, — Нессельроде поднял со стола колокольчик и позвонил. — Её сиятельство рассматривает мои орхидеи. Очень капризный, знаете ли, цветок. Растёт во влажной духоте. Требует постоянного тепла и ухода… Совсем как наша знакомая.

Не дождавшись слуг, статс-секретарь сам отправился за мадемуазель Толстой и через несколько минут привёл её, вручив огромный букет ярко-белых в малиновую крапинку орхидей.

— Надеюсь, пребывание в моём доме не оставило у вас дурных воспоминаний?

— Нет, — огрызнулась Груша, стараясь оттолкнуть от себя букет. — Только тот способ, которым ваши лакеи затолкали меня в карету на Невском, когда я смотрела на акробатов.

— Прискорбно, дитя моё, — не смутился Карлик. — Высокородной даме не стоит смешиваться с уличной толпой. Вперёд будьте осмотрительны. Как говорят: береги платье с нову.

Арсений постарался как можно скорее увести Толстую. Рассыпаясь в любезностях, Нессельроде проводил их до самой кареты и всё-таки впихнул цветы.

— Прощайте, несравненная. Я буду вечно помнить день, когда ваша божественная ножка касалась ступеней моего дома.

— Аминь. — Закревский захлопнул дверцу экипажа, крикнул: «Трогай!» и поднял глаза на Аграфену. Та сидела напротив него ни жива ни мертва.

— Сударыня, я…

Грушу качнуло вперёд, и она повисла у него на шее.

— Вы всё-таки приехали! Я думала после всего… вы не захотите! Сеня, простите, что я вам наговорила. Я скверная. Пожалуйста, не надо меня судить. Мне самой плохо.

— Да я знаю. — Он с усилием оторвал Аграфену от себя. — Неужели вы думаете, что я возился бы с вами, если бы вы для меня ничего не значили?

Толстая просияла.

— Я знала! Знала! Вы славный! Вы гораздо лучше всех!

Генерал поднял руку, стараясь защититься от бури её восторгов.

— Аграфена Фёдоровна, умоляю. Мне сейчас не слишком…

Мадемуазель Толстая замерла.

— Голова? — На её лице отразился такой безграничный ужас, что Арсений, как бы худо ему ни было, не мог не рассмеяться.

Хотя если рассудить здраво — не до смеха. Мигрень началась ещё в кабинете Нессельроде. Не столько от запаха кофе, к которому собеседники даже не притронулись, сколько от сложности политической конструкции, построенной статс-секретарём на глазах у изумлённого генерала. Закревский не был человеком наивным. Послужишь по штабам — всякого насмотришься. Но сейчас вонь привычных армейских грехов была перебита густым наваром дипломатического дерьма. Словом, от услышанного у генерала сделались мигрени. И с каждой секундой жар в голове расплывался всё шире. Адская боль сплющивала лоб, ударяла в затылок, сверлила виски.

— Тише, тише, Груша, — взмолился он, когда Толстая попыталась поддержать его голову. — Не надо. Сейчас пройдёт.

Оба знали, что это неправда. Арсению было неприятно, что графиня второй раз видела его в подобном состоянии. Секундами в глазах становилось так темно, точно он лишался зрения. А потом белый, безжалостный жгут света причинял ещё больше страданий, чем чернота. «Хоть бы в обморок грохнуться! — подумал генерал. — Стыда меньше». Ещё немного — и он завоет в голос. А так, по крайней мере, чувства откажут ему на время, и взбалмошная подруга успеет довезти его до дома на Галерной. А там она уйдёт, и можно будет корёжиться на диване, сколько душе угодно.