Париж слезам не верит

Котляревский с забинтованной ногой прихромал вечером сказать поручику спасибо. Он служил давно, и в нём было столько пуль, что одна лишняя не портила компанию. Однажды ему зацепило картечью лицо, отчего правая щека перестала двигаться, рот перекосило, и говорил он не без усилия. При сей страшной внешности Котляревский оказался мужик добрый, отдал Мише ремень, предложил фляжку местного коньяку и развлекал его здешними байками часа два, пока не явился пьяный в стельку Христофоров сын и не рухнул на свой плащ лицом вниз.

— Парень празднует победу, — рассмеялся гость. — Завтра дай ему опохмелиться ещё по холодку. Иначе днём голову от жары сплющит.

На прощание они ещё раз выпили за помин души Богатырева, пожали друг другу руки, и Котляревский ушёл. А Михаил остался над поверженным телом друга, размышлять о странностях человеческой натуры. Сказать, что он не ожидал от Бенкендорфа такого, было бы ничего не сказать. Шурка оказался головокружительно храбр. Так храбр, что даже видавшие виды «кавказцы» вскоре научились выговаривать его фамилию. Рота тянулась за командиром, и после череды боёв на Куре за ней закрепилась репутация отчаянной. Надо ли было навести мост через реку под обстрелом противника, или совершить рейд вглубь немирной территории по балкам и ущельям до самого Казбека, Шурка легко брался за это и выходил сухим из воды.

Странное дело, но в частной жизни он оставался таким же растяпой. Михаил скоро понял, что бесшабашной удалью друг рассчитывался за свою повседневную робость, нерешительность, рассеянность и неловкость. Позднее Воронцов имел честь повстречать достойную матушку Христофорова сына и от всей души пожалел самого Христофора-отца. Её чугунная длань не дотягивалась до отпрыска за Кавказский хребет, но тень по земле лежала от столицы до центральной горной гряды. Не могло быть сомнений, если бы Шурка остался дома, он никогда не стал бы не только офицером, но и вообще ничем.

А так, за стеной черкесских сабель, флигель-адъютант благоденствовал. Вскоре двинулись через Восточную Грузию к Тифлису. Гремучая, многоводная Кура ревела, не замолкая ни днём, ни ночью. Войска брели по её берегу, дурея от грохота. Приходилось удерживать пугливых коней, чтобы они не начали метаться и не скинули телеги в поток. Плохо шли пушки, продавливая прибрежный грунт. Но ещё хуже приходилось, когда каменные откосы подступали к самой воде, сжимая русло. Тогда солдаты карабкались вверх по склону, искали извилистые, малопригодные для больших колонн дороги, протоптанные разве что ишаками. На верёвках поднимали артиллерию, дико ржущих лошадей, снаряжение и провиант.

Удивительное зрелище ждало войска на марше возле Ахалциха. Стоял жаркий день, когда намоченный в реке платок высыхал за минуту. Уже издалека было заметно скопление народу. Множество голых людей сидели на берегу, а возле них на гальке или чуть выше по склону на кустах были развешены какие-то тряпки. При приближении вооружённых отрядов незнакомцы подались назад за камни, но не убежали, а стали с любопытством взирать на пришельцев. Видимо, русская форма их не пугала.

— Что это? — поразился Михаил.

— Должно, народец ихний, — отозвался седой унтер, поравнявшись с лошадью поручика.

— Отчего же они голые? — продолжал допытываться Воронцов.

— Должно, стирают, — без интереса сообщил ветеран, исполнявший при желторотом отце-командире роль няньки.

— Так чего не переоденутся? — К роте Михаила подскакал Шурка.

— Не во что, выше скородь, — зевнул унтер. — У каждого одна рубаха, а обычай таков, что не начинают стараться о приобретении новой, пока эту не износят до дыр. Я их, бездельников, знаю. — И старик строго погрозил голым пальцем. Те чуть пригнулись, но бежать не стали.

— Я чувствую себя Колумбом, — сказал Бенкендорф, привстав на стременах и приложив к глазу подзорную трубу.

Заслон голых миновали без эксцессов. Но гомонили и ржали потом не меньше часа. Шурка так возбудился, что пару раз слезал с коня и обливал голову водой. Не помогало.

— Я всё рассмотрел, — бубнил он. — Которые постарше — отвратные кадушки. Но молоденькие — просто нимфы! На Тифлис!

В довершение ко всему Бенкендорф оказался ещё и бабником. Он желал каждую встречную, запросто укладывал её под себя и без сожаления расставался.

Тифлис, вопреки ожиданиям, изобиловал богатыми домами. Деревянные балконы и галереи с витыми столбиками нависали над улицами. Открытые двери и окна продувались ветром. Виноград тянулся из двориков, карабкался по карнизам, увивал колоннады, бросал тень, скрывая прекрасных обитательниц, сидевших на воздухе, не покидая комнат. За двойной охраной листьев и резных решёток нет-нет, да и мелькало прелестное личико в местном уборе. Круглая шапочка, газовая фата, россыпь монист.

Командующий Цицианов представил молодых людей местному бонтону — княгиням Орбелиани и Чавчавадзе с дочерьми.

— Не больно-то маши крыльями, — предупредил друга Воронцов. — Мы туземных обычаев не знаем. Почтут за ухаживание, потребуют жениться.