Париж слезам не верит

Михаил и Шурка сидели на перевёрнутой телеге, опустив сабли, но всё ещё не выпуская их из рук. Оба были с непокрытыми головами, чумазые и злые, как черти. Бенкендорф спустил ноги на землю, пошатываясь, сделал несколько шагов, наклонился и отстегнул от пояса убитого карабинера фляжку. Потряс. В ней ещё булькало. Вернулся, протянул другу. Воронцов резко опрокинул её в рот — и чуть не подавился. Вместо воды на дне плескался коньячный спирт.

— Твоё здоровье, Христофорыч, — хрипло бросил он. — Надо же, какая задница!

Бенкендорф не мог не согласиться. В такую историю они влипали впервые. Половина людей перебита. Лошади разбежались. До своих далеко. Как пойдут и куда выйдут — ещё вопрос. Шурка забрался обратно на телегу, принял у друга фляжку и, отсалютовав ею всему окружающему безобразию, тоже глотнул.

— Слушай, Миша, — раздумчиво сказал он. — Нас опять не убило. Сдаётся мне, что это судьба. Не лечь нам костьми на поле брани.

— Кому быть повешенным… — рассмеялся Воронцов. — Я тебя ни разу так и не спросил, а почему ты поехал на Кавказ? За каким, извиняюсь, хреном?

Бенкендорф надолго замолчал, слушая, как высоко в небе щёлкает пустельга. Потом хмыкнул и заявил:

— Ты же знаешь мою рассеянность. В общем, никому не говори, но… я запер государя.

— Как «запер»? — переспросил Михаил, не улавливая смысла сказанного. — Где?

— В гардеробной. Его величество отправился переодеваться, я как флигель-адъютант должен был ждать снаружи. Он дал мне ключ. Когда дверь закрылась, я о чём-то задумался, даже не помню, о чём. Повернул ключ в замке, сунул его в карман и ушёл гулять на Невский, считая дежурство законченным. Часа через три я вернулся. Вообрази, что там было…

Он не договорил, видя, как друг сотрясается от беззвучного хохота.

— Стыдно тебе, — укорил его Шурка.

Но Воронцов не унимался. Он представлял себе лицо императора, запертого среди шкафов и манекенов с его платьем. Что это? Измена? Покушение? Заговор? А это дурак-адъютант пошёл на Невский за мороженым. Ему рисовался также и жалкий вид Шурки, явившегося в тот момент, когда дверь уже сломали.

Глядя на друга, Бенкендорф тоже начал помаленьку посмеиваться и вскоре уже ревел во всё горло, надсаживая связки. Они сидели среди горы трупов, грязные, оборванные, избитые, и надрывались от смеха, глядя в ясное весеннее небо.

— Сам понимаешь, что после случившегося я почёл за благо…

— Да! Сбежать от нашего кротчайшего государя на край света!

К счастью для отряда покойного Гулякова, князь Цицианов с основными силами нагнал их на следующий день. Риск быть окружёнными и уничтоженными рассеялся. Вскоре после дела в Закатальском ущелье командующий отправил Воронцова с миссией к Имеретинскому царю Соломону, а Бенкендорф вместе с основной армией двинулся на помощь Эреванскому хану, которого обижали персы. Потом они часто встречались и много писали друг другу.

Михаил воевал в Персии, шведской Померании, Пруссии. Украсил грудь орденами Святого Владимира и Святого Георгия, а плечи — полковничьими эполетами. Командовал 1-м батальоном Преображенского полка и с ним пережил катастрофу при Фридланде в 1807 году. После проигранной битвы не по своей воле задержался в Тильзите. Там судьба вновь свела его с Бенкендорфом.

Воронцов не умел быть побеждённым. Внешне сохраняя джентльменское спокойствие, в душе он метал громы и молнии. Гнев и стыд сводили его с ума. Встречу императоров на плоту, наблюдать за которой с берега собралось несколько тысяч человек, он ощущал как личное оскорбление. Особенно противны были «братские» объятия Александра и Бонапарта и то, что после объявления о союзе французам было приказано кричать «ура!», а нашим: «Vive l'empereur Napoléon!»

Сказавшись больным, Воронцов весь день провалялся в палатке. Свет ему был немил. Он ждал, пока войскам подобру-поздорову разрешат убраться из Тильзита. Не тут-то было. Император пожелал, чтобы его унижение разделили приближённые. Город был разбит на две части — русскую и французскую. Охрану несли по гвардейскому батальону с каждой стороны. Александр лично указал на 1-й Преображенский. Графу пришлось присутствовать на всех официальных выходах, парадах, торжествах и приёмах. Впервые он почувствовал, как тягостны могут быть чины и нестерпима близость к августейшим особам.

Многие из офицеров тайком пробирались в город, переодевшись в партикулярное платье, чтобы только увидеть Наполеона. Их ловили, арестовывали, приводили на гауптвахту. Вечером Воронцов получал список доморощенных «бонапартистов», подписывал ордера о выпуске их из Тильзита и рапорты по начальству. И вот в один из июньских дней, когда прусская жара напоминала италийскую, а соломенные шляпки барышень на улицах заметно побелели от солнца, граф зашёл на гауптвахту. Бросил скучающий взгляд по сторонам и глазам своим не поверил. В углу на лавке полулежал долговязый господин в ношеном, явно с чужого плеча, рединготе a la chevalière и узких штанах, заправленных в пехотные сапоги.