Париж слезам не верит

— Здрасте, — сказал ему Михаил, чуть приподнимая шляпу. — Quelle belle surprise![10] — Он обернулся к караульному и тоном, не допускающим вопросов, бросил: — Этот рыжий пойдёт со мной.

На улице Воронцов едва справился с желанием влепить Шурке крепкую затрещину.

— Куда тебя понесло? Наполеона смотреть? Нашёл медведя в цирке! Ты вообще понимаешь, чем это могло для тебя кончиться? Поснимают эполеты, будешь знать!

— Я только хотел одним глазком взглянуть… — ныл Христофорыч. — С улицы, из толпы. Ну, Миш, ну любопытно же! Ну, все видели! Вы тут пару-тройку дураков поймаете — и рады, а в лагерь каждый день человек по двадцать из Тильзита приходит. Рассказывают, какой он, Бонапарт, из себя…

— Да никакой! — зло буркнул Воронцов. — Маленький, тебе до груди не достанет. Упитанный, как каплун. Всё время ходит в шляпе, чтобы казаться выше. А может, у него лысина, не знаю. На своих смотрит, как на грязь. Они перед ним стелятся. Он даже улыбкой их не ободрит. Нашего государя зовёт «братом», храни бог от таких родственников. Мягко стелет. Боюсь: спать ляжем — костей не соберём.

Христофорыч расстроился.

— Тебе все завидуют, — сообщил он. — Ты каждый день можешь видеть, что тут происходит. Великий момент!

— Хочешь, поменяемся? — буднично оборвал граф.

— Шутишь. Не позволят. — Тон Бенкендорфа стал разочарованным. Вдруг ему что-то пришло в голову: — Миш, а Миш, ведь ты бываешь в губернаторском дворце. Ну, проведи меня, я встану где-нибудь за дверкой и посмотрю на него, злодея, в щёлочку. Получится, я ближе всех его видел и всем утру нос.

Воронцов расхохотался. В первую минуту он не поверил серьёзности просьбы. Мыслимое ли дело? Да и не любил Михаил служебных нарушений. Но Христофорыч пристал как банный лист. Клялся и божился не отсвечивать. Тихо слиться с мебелью. Обратиться в треножник или канделябр. Начал мольбами, а кончил угрозой порвать дружеские связи, чем, без сомнения, будут разбиты сердца обоих.

— Ты меня утомил, — наконец сдался Воронцов. — Хорошо. Только смотри…

Шурка взвизгнул и полез целоваться. Солидный вроде человек. Двадцать пять лет, полковник, грудь в крестах, а голова… в чертополохе.

Этим же вечером они вошли в губернаторский дворец, спокойно миновали караулы и углубились прочь от парадных покоев. За несколько дней солдаты Михаила успели хорошо обсесть чёрные ходы, винтовые лестницы, задние двери и жилые комнаты, из которых один шаг — и вы в главной анфиладе залов, среди мрамора, позолоты и непрошеных гостей в русской и французской форме. Воронцов проводил друга в читальню. Это была круглая комната, смежная с библиотекой. В её стенах за дубовыми панелями имелись полки с рукописями, редкими изданиями и прочими раритетами. Высокие белые двери справа вели в колоннаду, по которой августейшие «братья» шествовали в столовую. Точно такие же слева — никуда не вели. За ними имелся чуланчик для хранения вёдер, мётел и тряпок. В нём неприятно пахло влажной мешковиной, было душно, а потолок покрывали целые коконы паутины. Туда-то Михаил и впихнул Христофорыча.

— Сиди смирно, возможно, Бонапарт сюда заглянет. Ему нравятся уродцы в колбах вон в том шкафу. Говорят, одна из лучших коллекций в Европе. Он даже собирается забрать её с собой.

Шурка был согласен на всё, даже на унизительное пребывание в обществе мётел и пауков, лишь бы разглядеть кумира миллионов. Между тем Воронцов покинул его, отправившись по делам. Он обошёл посты и спустился вниз к дверям, где ровно в восемь присоединился к свите государя. Мгновение спустя в конце гулкого сводчатого вестибюля появилась толпа французов. Наполеон шёл навстречу Александру. На нём был мундир старой гвардии и лента Почётного легиона через плечо. Любезно беседуя, императоры стали подниматься по лестнице.

На верхней площадке, влекомый любовью к естественной истории, Бонапарт решил посетить читальню. Государь, сытый заспиртованными головастиками по горло, составил ему компанию. Следом вошли русский посол в Париже князь Куракин, французский посол в Петербурге граф Коленкур и несколько человек свитских офицеров с каждой стороны. Среди последних был и Михаил. Он равнодушно встал около дверей и, едва подавляя зевок, уставился на расписной плафон потолка. Граф думал о том, что ему надо выпросить отпуск к отцу в Англию. Что недавняя смерть дяди, должно быть, подорвала силы старика. Что… Тут он услышал имя канцлера Александра Романовича Воронцова, произнесённое вслух, и поднял глаза. Куракин говорил с Коленкуром. Граф понимающе кивал, потом остановил князя жестом и плавно приблизился к своему императору. Понизив голос, Коленкур что-то сообщил Наполеону. На лице у того мелькнуло удивление. Затем он обернулся к Александру Павловичу и произнёс несколько сочувственно-банальных фраз, из которых следовало, что старого канцлера, ушедшего в отставку ещё два года назад, во Франции очень уважали.