Париж слезам не верит

— Слишком богатая невеста. Не всякий осмелится сватать. Не всякому и отдадут. К тому же был там какой-то роман. Я толком не знаю. Слышал краем уха от маменьки. Жених, кто-то из родни, морочил девке голову несколько лет, а потом отказался — посчитал зазорным венчаться с деньгами. А ей-то что? Одни слёзы.

Михаил молчал, переваривая совершенно излишние для него сведения.

— Да! Кстати! — спохватился Бенкендорф. — Ты писал, что собираешься продавать белорусское имение, но боишься не найти покупателей.

— Да, деньги громадные. Полтора миллиона. И нужны быстро. Ещё до выхода корпуса из Франции.

— Я к чему вспомнил? — Шурка почесал нос. — Старая графиня богата, как вдова Креза, и обожает возиться с имениями. Делать-то ей всё равно нечего. Можно попробовать сторговаться с ней. На балу я тебя представлю. Переговорю предварительно. Если она посмотрит благосклонно, начнёшь дело.

Воронцов призадумался. Друг предлагал хороший ход. Отчего бы и не съездить в среду к Головиной? Полтора миллиона на дороге не валяются.

Глава 5. Не желай добра ближнего твоего

Санкт-Петребург. Февраль

Арсений Закревский всегда брился очень тщательно. Сначала правую щёку, как раз до середины подбородка, где красовался малоприметный шрам. Потом левую. Занятия этого генерал не любил, поскольку злодей Тишка всякий раз ухитрялся либо остудить воду до состояния, близкого ко льду, либо подавал ковшик кипящим, как Везувий. Мерзавец получал в ухо, мямлил что-то невразумительное, целовал барину ручку за науку, а на следующий день повторял всё сызнова. Наблюдая за денщиком, Арсений стал убеждённым противником отмены крепостного права. Ибо куда ж их таких девать?

Он мог понять Воронцова, который, имея 30 тысяч душ, мечтал от них избавиться. Ведь сам Закревский не знал, как сладить с одним дураком. Но тысячи тишек, вдруг выпущенных на волю и не способных обнаружить середину между варом и вечной мерзлотой, представлялись ему страшным зрелищем. Арсений видел их вблизи, 27 августа, на следующий день после Бородино, в Москве. Гудящая не хуже пожара толпа, обезумевшая от страха и искавшая виновника своих несчастий. До последней минуты от всех всё скрывали, говорили, что город не сдадут, что бояться нечего: вся армия здесь.

Да, она была здесь. Вчера. А сегодня жители остались одни: барыни, проститутки, раненые, кучера, монахи. И они нашли козла отпущения в лице бедняги Барклая, при котором имел несчастье состоять Закревский. На Трубной площади их окружили и оттеснили от возка. Руки, лица, рты — красные от надсадного крика. Пот и слюни — всё, что запомнилось Арсению. Его начальник впал в ступор. Он стоял, опустив руки, и не двигался с места. Весь вчерашний день бывший командующий искал смерти. Но ни одна пуля не задела мундира, ни одно ядро не разорвалось рядом. «Даже снаряды меня гнушаются», — бросил он вечером Арсению.

Сегодня город показал, чего хочет для Иуды — главного виновника отступления. Сотни сжатых кулаков, тысячи растопыренных пальцев — хватай, рви, мучай — и нет такой кары, которая оплатила бы общее горе. Арсений понял, что защищаться начальник не будет. Тот принял свою участь, и даже если не признавал её справедливой, за благо почитал больше не жить. Тогда молодой полковник вытянул саблю. А в левой руке сжал пистолет. Он плечом подталкивал Барклая к возку и медленно отступал, держа оружие наготове. Закревский знал, что стоит ему дать залп — даже в воздух — и их разорвут. Тем более отмахнуть саблей — увидят кровь, кинутся все сразу.

Но толпа действует, управляемая какими-то ей одной ведомыми флюидами. Она вдруг пугается, замирает или с рёвом бросается вперёд… Тех нескольких секунд, что выиграл Арсений, показав оружие, хватило. Передние отшатнулись, чтобы под напором задних вновь ринуться на «врагов» и волной сомкнуться над их головами. Но в это время слева вклинились конные. Это были ошмётки Кавалергардского полка во главе с адъютантом Милорадовича, Павлом Киселёвым. Они и не думали никого спасать — отступали себе в общей сумятице, подавили наседавших на Барклая смутьянов, те прянули в стороны. Закревский успел запихать начальника в возок, сам вскочить на козлы — правивший до этого солдат сбежал — и дать лошадям вожжами по спинам. Всю дорогу он молился и матерился попеременно.

От того давнего случая у Арсения и осталась белая ниточка шрама на подбородке. Уже у кареты кавалергардская лошадь притёрла его боком к дверце, и он рассадил лицо о медную окантовку рамы. Закревскому было приятно, что его новая знакомая, графиня Толстая, знала о героическом поступке времён Московского пожара. Но всё по порядку. Месяц назад генерал настоял, чтобы Аграфена покинула столицу и пожила немного в пензенских имениях. Мало ли кому ещё придёт в голову кидаться в неё ножами? Интуиция подсказывала Арсению, что Груша влипла в скверную историю.