Париж слезам не верит

Распаковав саквояжи, он отправился прогуляться по Мобежу, зашёл в лавки, церковь, ланкастерскую школу, больницу. Охотно знакомился с офицерами, рассказывал питерские новости, попутно узнавал то одно, то другое о здешней жизни. Весёлый и обходительный, Вигель легко завязывал разговор. К обеду его уже многие знали, и за графским столом Филипп Филиппович чувствовал себя почти уверенно. Высокий готический стул с резной спинкой во главе оставался пустым, и советник понял, что это место хозяина. Он приметил, что гости то и дело по привычке поворачивают туда голову, чтобы понять, как командующий реагирует на сказанное, и только потом спохватываются, что Воронцов не с ними. При этом на лицах отражалась досада, а не облегчение.

Стоило Филиппу Филипповичу вполголоса пошутить, что дух начальника, должно быть, негласно присутствует в доме, надзирая за собравшимися, как к нему разом оборотились несколько человек, и советник почувствовал себя под скрещением негодующих, острых, как шпаги, взглядов. А ведь он не сказал ничего обидного! Но здесь на графский счёт острить не полагалось. Всё, что делал Воронцов, признавалось прекрасным, справедливым, разумным, исполненным благородства и пользы для человечества. Люди льстили командиру за глаза и упивались необъяснимым счастьем. Это было похоже на помешательство. Три положенных в обед тоста оказались подняты за здоровье Михаила Семёновича. И ни одного за государя или возвращение в Отечество. Это характерное недоразумение Вигель решил отметить в докладе.

После трапезы он направился к корпусному священнику отцу Василию, попутно заметив, что и храм в Мобеже был заложен в честь Архистратига Михаила. Губы советника собрались в пунцовую точку: ему представилось, что, зайди он в церковь, и там, на иконе будет выписан портрет графа с крыльями и огненным мечом в руке. Здешние жители открыто нарушали заповедь: не сотвори себе кумира.

Отец Василий тем временем попивал чай с бубликами. До вечерней службы оставалось два часа. На открытой веранде его дома стоял стол, на столе самовар, сахарница, блюдце с мёдом и второе — с нарезанными сотами. У ножки стула тёрся котёнок, которому только что налили в миску сливок. Вокруг царило благорастворение воздусей. Явление чиновника из самого Петербурга не повергло священника в трепет. Он позвал попадью и приказал подать второй прибор, осведомившись, не желает ли гость конфитюров.

— Это нам, здешним сидельцам, хочется мёду. А вам, наверное, любопытно попробовать парижских лакомств?

Советник не отказался. Опростав две чашки под неспешный звон точильного станка с улицы, гость начал осторожный разговор, как здесь что. Охотно ли служивые посещают храм, наблюдается ли охлаждение к родине, жалобы на скорый вывод домой? Отец Василий, не будь дурак, разом смекнул, что за гусь залетел к нему во двор. Но виду не подал.

— Здешний корпус наблюдал сам император во время последнего приезда, — дипломатично заявил он. — И выразил его сиятельству особливое удовольствие.

— Сие в столице известно, — нетерпеливо дёрнул плечом Вигель. — А что до духа войск? До любви к монаршей особе? Говорят, граф трактует русского солдата на манер иностранного? Завёл суды, запретил наказания. Наших-то людей словами не проймёшь…

— Христос словами любовь проповедовал, — возразил священник.

— Вы что же, графа с Господом равняете? — чуть не подскочил советник.

Но отца Василия не так-то легко было смутить. Ещё совсем молодым — борода еле пробивалась — он служил полковым священником в армии светлейшего князя Потёмкина. И вместе с другими отцами ходил с крестом впереди войск сначала на очаковские, потом на измаильские стены. В драной рясе служил молебны на руинах поверженных крепостей. И за храбрость имел солдатскую медаль на георгиевской ленте, а из рук матушки-императрицы — алмазный наперсный крест.

— Вы моих слов не передёргивайте, — спокойно возразил священник. — Человек — не скотина. Ему и русским языком растолковать можно. Без шпицрутенов. Его сиятельство — требовательный командир.

«Бывает и деспотичен», — про себя добавил настоятель, но вслух говорить не стал.

— А как объяснить, что в корпусе свободно собирается масонская ложа? И многие офицеры её яростные адепты? — прокурорским голосом вопросил Вигель.

— Сие прискорбно, — согласился отец Василий. — Но государь походных лож не запрещал, сам в них не однажды участвовал. А коль есть такой пример, то паства увещевания слушает вполуха. Не с хвоста рыба гниёт.

— Блудомыслия в людях нынче много, — продолжал настаивать гость. — А граф его поощряет. Офицеры свободно за столом говорят о конституции, о вольности для крестьян. В России о таких вещах беседовать остерегаются.

— Весьма странно, — вздохнул отец Василий. — Ибо польская речь императора была слышна как в Париже, так и в Петербурге и много шуму наделала, взволновав умы. Стоит ли графа упрекать за то, что его люди обсуждают текст, напечатанный во всех газетах?