Париж слезам не верит

Войну двенадцатого года Алекс встретил в чине штабс-ротмистра лейб-гвардии Конно-егерского полка. В армии служило много эмигрантов, и во время отступления, если кто из них попадал в плен, то не рассчитывал на милосердие. С ними поступали как с предателями, хотя дома, во время революции, шанса выжить им не оставляли. Впрочем, почти все втихомолку превозносили Наполеона и гордились французским геройством — ибо их родина стала повелительницей Европы! Но собственное положение заставляло стрелять по своим. Что касается Фабра, то он смутно помнил дом и лишь у дяди мог проникнуться галльским духом. Состояние его было не из приятных. По ощущениям русский, по национальности француз — и те, и другие смотрели на Фабра косо.

Накануне Бородина он прибыл в Царёво Займище в составе гвардейского егерского полка. Все уже говорили о генеральном сражении, которому неминуемо должно случиться под Москвой. Казалось невозможным сдать столицу неприятелю. Между тем понимающие люди сетовали на решение командующего дать бой, ибо успех был более чем сомнителен. Русская армия решительно уступала числом врагу. Официально говорили о 132 тысячах при 624 орудиях против 135 тысяч и 587 орудий. Но на деле не было и двух третей от названного. А цифрами, как известно, ободряются одни математики. При равной с обеих сторон потере французы становились сильнее и даже в случае поражения выходили победителями. Впрочем, на последнее рассчитывать не приходилось. С чего бы вдруг Великая армия, всё лето наступавшая нам на пятки, вдруг побежала от Москвы?

Войска приуныли, а враг, напротив, храбрился до чрезвычайности. 24-го служили молебны во всех полках. Вместо налоев, составили пирамиды из барабанов, на них водрузили образа и сто тысяч человек разом преклонили колени при распущенных знамёнах. Фабр сделал это вместе со всеми, хотя был католиком. Какая теперь разница? У дверей в рай их вряд ли спросят о конфессии. Рядом касались лбами земли офицеры-немцы, те, в нарушение закона Лютера, даже причастились. Общее убеждение было — завтрашнего дня не пережить. Дым кадил относило ветром за реку Колочу, очень спокойную и гладкую, точно на ней и вовсе не было течения. Как вдруг из большой дубравы по правую руку поднялся орёл, набрал высоту и величаво поплыл в воздухе, сделав над войсками большой круг.

— Бог подаёт победу, — сказал Кутузов, вставая.

Это событие ободряло людей. Но у французов имелись свои приметы. Всё, происходившее во вражеском лагере, тотчас становилось известно среди войск, поскольку и Наполеона, и его маршалов можно было разглядеть в подзорные трубы. Передавались даже слова, якобы сказанные корсиканцем, хотя кто их слышал с русской стороны?

— Короли, генералы и солдаты! — воскликнул он, повернувшись лицом к рассвету. — Вот восходит солнце Аустерлица!

И громовое «виват!!!», долетевшее до наших позиций, было ему ответом.

Вечером французы зажгли несколько деревень, находившихся среди их линий. Зрелище было величественным. Неприятельский лагерь представлял собой почти сплошную полосу пламени. Алекс смотрел на неё и думал: зачем его соотечественники пришли сюда? Сначала отняли у него дом, убили родителей, а теперь, когда он нашёл себе пристанище, явились опять. Странную комедию играет с ним судьба! С каждой минутой в его душе всё больше нарастало ожесточение.

25-го погода испортилась, пошёл дождь. А на следующий день сияло солнце. Словно природа по-своему готовилась к ужасной бойне, расстилая зелёные поля в росе для тех, кто ляжет в них навеки. Первым на горизонте появился эскадрон французских егерей, которые, отделившись от основного войска, поскакали вперёд. Они попытались переправиться за Колочу, но столкнулись с русскими егерями, среди которых был и Фабр. Дело приняло жаркий оборот. Французов поддержали драгуны, от удара которых русские конные стрелки разлетелись, как горсть пуха. Алекс почувствовал, что время перед его глазами странным образом сжалось. Вот только они скачут наперерез врагу, копыта коней ударяют по дощатому настилу моста, вот вокруг него падают люди — свои, чужие — вот граф Остерман-Толстой командует отступление, и у переправы остаются до семи сотен рядовых и 27 офицеров.

Уже отступив за шанцы, Фабр увидел, как несут мимо него тело знакомого подпоручика — князя Грузинского. Балагура, забияку, дамского угодника. Он был высокого роста, очень худой, его перекинули через два ружья, а руки и ноги, выпростанные из-под окровавленной шинели, волочились по земле.