Париж слезам не верит

К друзьям незаметно подошла Лиза, которая видела, как все началось, и, понизив голос, рассказала следующее. Господин полковник сначала мирно скучал у стены. Потом его внимание привлекла группа разговаривавших, где был и этот поляк. Адъютант долго всматривался в него, точно не верил своим глазам. Потом весь вспыхнул, часто задышал, как будто его вот-вот хватит удар. Вышел на лестницу. Некоторое время отсутствовал. А когда вернулся, то был уже бледнее холста и совершенно спокоен. Он ровным шагом пересек зал, крепко взял улана за локоть, развернул к себе и сказал:

– Здравствуйте, господин Малаховский. Не чаяли встретиться?

Поляк возмутился наглому нарушению субординации, стряхнул руку адъютанта и заявил:

– Не имею чести вас знать!

– Чести вы действительно не имеете, – ледяным тоном парировал Казначеев, – раз осмелились надеть русскую форму. А узнать меня нетрудно. Я один из тех пленных, которых вы не достреляли в Новоспасском монастыре.

Вокруг них немедленно образовался пустой круг.

– Это ложь! – вскричал Малаховский. – Я генерал-адъютант Его Императорского Высочества Константина Павловича!

– Известное дело, из кого адъютанты у его высочества, – неприятно рассмеялся Казначеев. – Я вас вызываю. – И для пущей наглядности, чтобы уж никак нельзя было отвертеться, съездил перчаткой по физиономии генерала.

Ситуация была не из приятных. Не только потому, что командующий, впервые явившись в дом графини Головиной, допустил своего адъютанта затеять ссору. Но еще и потому, что, согласно букве закона, Михаил Семенович обязан был взять полковника под арест. Казначеев сам это понимал. Условившись с противником о времени и месте дуэли, он направился прямо к своему начальнику и вручил ему шпагу.

– Я никогда не думал, что вы, Александр Иванович, можете меня так опозорить, – сухо бросил Воронцов, принимая оружие.

– Я же говорил, что мне сегодня не нужно было ездить на бал, – устало протянул полковник.

Особняк Браницких, нанятый на окраине в Сент-Оноре, выходил на улицу торцом с башенкой. Высокая медная дверь – пластинчатая, как рыцарский панцирь – вела не в холл и не на лестницу, а во внутренний двор. Его белые плиты были истерты, словно кусочки старого мыла. В центре стоял пятиугольный колодец, напоминавший шахматную фигурку. За кустами шиповника, щедро клонившими тяжелые ветки на дорожку, слышались голоса. Не видя гостя, сестры Раевские и их очаровательная тетка болтали за накрытым к чаю столом. На коленях у них лежало рукоделие. Лиза чем-то возмущалась. Рассудительная Екатерина ее поддерживала.

– Он не любит и не уважает нас! – горячилась мадемуазель Браницкая. – Раз позволил себе даровать полякам конституцию раньше, чем русским. Безобразной сцены на балу не было бы, если бы нас не вынуждали терпеть в своем кругу таких людей, как Малаховский! Вчера они служили Наполеону, сегодня в тех же чинах приняты в нашу армию. Завтра снова повернут оружие. А государь ведет себя так, будто не может простить нам победы…

– Это унизительно, – согласилась Катя. – С поляками обращаются, как с фарфоровыми. А нами можно стены конопатить. Твоя maman права, когда говорит все, что говорит…

«Газет начитались», – подумал Михаил. Его не удивило, что барышни обсуждали политику – дома их братья, женихи и почтенные папаши вели бесконечные споры о действиях Александра Павловича в Вене и Варшаве. Графа поразило только то, как точно Лиза облекла в слова мысль, давно крутившуюся у него на языке: «Государь не может простить нам победы». Горько. Противоестественно. И… абсолютно верно.

Посчитав неприличным прислушиваться к дальнейшей беседе, Воронцов двинулся по колоннаде, огибавшей дворик. Вскоре он вступил под своды каменной веранды, откуда дверь вела в прихожую. Там его и встретил запоздавший привратник. Лакей нежился в резной тени от миртовых деревьев в кадках, выставленных на свежий воздух. Увидев гостя в генеральском мундире, он вскочил с кресла, явно барского, и вытянулся в струну.

– Как о вас доложить, ваше высокопревосходительство?

– Теперь уж я сам о себе доложу. – Михаил бросил ему на руки шляпу. Раздраженный жест свидетельствовал о неодобрении вальяжной лени, с которой вели себя слуги в доме графини Браницкой.