Париж слезам не верит

Бал у графини Головиной уже начался, когда коляска с Воронцовым остановилась на улице Вожирар. Претенциозный особняк в центре города принадлежал прежде принцессе де Савой-Кориньян, подруге королевы Марии-Антуанетты. Потом пламенному якобинцу Баррассу. Во времена империи пустовал и вот теперь сдавался в наем сказочно богатым и сказочно расточительным русским. Скинув плащ на руки лакею, и держа на локте горбатую шляпу с белым плюмажем, граф взбежал по неширокой лестнице. Гладкие стены из желтоватого мрамора обнимали ее, как колодец. Отполированные до блеска, они отражали не только огни свечей, искры хрустальных подвесок и позолоченные треножники на каждой площадке, но и стремительное движение торопившихся офицеров. Командующего сопровождал неизменный Казначеев. Он хотел было остаться дома, де его не звали, но Михаил Семенович, сегодня как раз нуждавшийся в адъютанте для вящей солидности, наотрез отказался предоставить Саше свободный вечер.

– Вы манкируете своими обязанностями, Александр Иванович, – сухо бросил он.

Казначеев знал, что с подобным тоном спорить не стоит, и повлекся за начальником, бубня под нос строчку из комического поэта Марина: «О, ты, что в горести напрасно на службу ропщешь офицер». В коляске граф смягчился:

– Право, Саша, чего вы надулись? Поедете, потанцуете. Говорят, там полно барышень. Сами же рассказывали, что намерены осчастливить родителей.

– Осмелюсь доложить, – буркнул Казначеев, – что наши имения под Калугой. Я собираюсь жениться на тамошней уроженке. Чтобы деревни были рядом.

Такой вполне здравый взгляд на брак удивил Воронцова своей житейской основательностью. Даже беспросветностью. Почтя адъютанта лишенным высоких устремлений, Михаил Семенович отвернулся и уже за всю дорогу не сказал ни слова.

Теперь они вступали в зал, где кружились пары. Сразу за лестницей в небольшой малиновой прихожей, стены которой были забраны лионским шелком, гостей встречала графиня Головина. Дама старше средних лет, черноволосая, живая, уже потерявшая намек на красоту, но грациозная и великосветски снисходительная ко всем. Она не показала, что польщена прибытием командующего – птицы редкой и высокого полета. Весь век вращаясь при дворе, графиня знала цену минутной должности, тогда как ее собственное положение оставалось незыблемым. В лице начальника оккупационного корпуса она приветствовала молодого графа Воронцова, человека своего круга и даже, вероятно, в каком-то колене родню. Его адъютант был само собой разумеющимся, бессловесным и безымянным приложением, но тоже удостоился кивка.

Казначеев знал свое место и не выпячивался. Он вступил в зал на шаг позади начальника, сопроводил его к креслам в ротонде, где под защитой занавесей и колонн чинно восседали старушки. Подождал, пока подоспевший Бенкендорф не представит друга тем из почтенных матрон, которые видели «сына графа Семена» впервые, а потом, по знаку Воронцова, растворился в воздухе. Им не интересовался никто из высокопоставленных особ, и можно было спокойно отойти в сторонку, поглядеть на танцующих, даже пригласить какую-нибудь маменькину дочку в уборе поскромнее. Руби сук по себе.

Между тем граф бросил по сторонам скользящий взгляд, отметил про себя присутствие в зале Мишеля Орлова. Тот терся у кипарисовой лесенки на галерею с музыкантами и явно выцеливал одну из барышень Раевских. Сестры чинно сидели у стенки и втягивали животы всякий раз, когда мимо проходил потенциальный кавалер. Екатерина исподтишка метала на пехотного генерала взоры быстрые, как языки пламени. Но Орлов то ли не замечал их, то ли не осмеливался заметить. «Пригласи ее, дурень! – мысленно обратился к нему Воронцов. – А то другой найдется». Так и есть, возник некий нафабренный чиновник Министерства иностранных дел, немолодой, с длинным лошадиным лицом и сахарными манерами. Катенька вздохнула, кинула на укротителя верблюдов укоризненный взгляд и пошла плясать мазурку.

Когда-то граф Михаил танцевал неплохо. Но теперь, после двух ранений в ногу, мог позволить себе только полонез – медленный, плавный, напоминавший шествие. Им обычно открывали и закрывали бал. К началу Воронцов опоздал и сейчас почти сожалел об этом. Была возможность прибыть вовремя! Но он слишком деловой, занятый, серьезный человек, чтобы не опаздывать на вечеринки! А сам провертелся перед зеркалом, поправляя черный шелковый галстук, так, чтобы, по уставу, из-под него не виднелся белый воротник рубашки. И решая, сколько орденов надеть, ведь бал – случай почти партикулярный.

Мимо него в мазурке промелькнул Шурка. Этому все ничего! Он вел какую-то молоденькую даму, болтавшую с ним без умолку, но не упускавшую нужной фигуры и весьма изящно перебиравшую шелковыми туфельками по паркету. Кажется, ее туалет был самым дорогим, и при этом она держалась в нем без показной важности, которая обычно нападает на девиц в новых нарядах. Над черной точеной головкой изгибалось белое журавлиное перо, вставленное в жемчужный эгрет. А обнаженные плечи цвета топленого молока вздрагивали при каждом повороте или поклоне.