Париж слезам не верит

Категоричность герцога было легко понять. Он одиннадцать лет ездил на рыжем. Все парадные портреты изображали их вместе. И даже картинка триумфального возвращения в Дублин теряла для Артура половину привлекательности без нетряской рыси Копенгагена.

Ночью конь скончался. Он не выпустил хозяина из стойла, потому что боялся оставаться один, и Веллингтон преспокойно растянулся на соломе. Артур не слышал, как гулкий бок жеребца прекратил ходить. С первым холодом в четыре часа утра герцог обнаружил, что его седой друг навсегда уснул, положив длинную голову ему на ноги.

Подавленный и молчаливый, Веллингтон ушел из конюшни. Он не мог, как Александр Македонский, назвать город в честь верного буцефала. Такой город уже существовал. Не мог даже объяснить окружающим, почему так расстроен. Его мрачное расположение духа приписывали покушению. Напрасно. С этими событиями давно следовало разобраться. Зря он поддался политикам. Надо честно выполнять свой долг. Сначала русский мальчишка-вестовой, потом картины, теперь Мак Кормик и Копенгаген. А если бы во дворе оказались еще люди? Господ из Военного министерства это не волнует. Зато волнует его.

Запершись у себя в кабинете, герцог написал записку лорду Киннерду, недавно прибывшему в Париж советнику посольства: «Вы перешли границы. Считаю себя свободным от обязательств». Затем повертел в руках перо, подумал, пожевал губами и подписал ордер об аресте некоего Жака Марине, эмигранта, недавно вернувшегося из Голландии и проживавшего в собственном доме на площади Грев.

Глава 6. Старая графиня

Париж

Принятие решений всегда давалось Михаилу Семеновичу легко. Обычно он в первую же минуту знал, как поступит, но никогда не оглашал своего мнения тотчас. Ему нужно было некоторое время, чтобы утвердиться в задуманном и получить дополнительные сведения. Однако граф доверял интуиции, первому впечатлению и первой пришедшей в голову идее. Без этого на поле боя делать нечего. Скорость – мать победы. Воронцов слыл человеком скрытным, тщательно взвешивавшим все «за» и «против». Почти никто не знал, что по здравому размышлению его сиятельство всякий раз одобрял свое мгновенное, импульсивно возникшее движение души.

Так было и с долгами. Сам Михаил, упаси бог, их не делал, ибо батюшка от младых ногтей приучил его к зверской бережливости. Однако у графа было завидное качество: он не считал, что все на свете обязаны жить так, как живет он. Услышав над трупом Митеньки неутешительные рассуждения о векселях и ломбардах, командующий велел Фабру собрать сведения на предмет общекорпусной задолженности. Париж, как гигантская воронка, вытягивал из офицеров деньги. Пунктуальный Алекс представил начальнику смету под красноречивым заглавием «Долги наши тяжкие». Воронцова неприятно поразил тот факт, что некоторые господа повадились закладывать даже наградное оружие. Он гневно приказал заместителю начальника штаба написать поименные выговоры и прочесть перед полками, самим же виновным на словах передать, что пусть продадут штаны, но ни одной сабли с гравировкой «За Бородино» и «Малоярославец» у французских ростовщиков не должно остаться.

Сумма долгов вогнала бы в печаль и коронованную особу. Полтора миллиона. Узнав об этом, граф сделался скучен и отправил запрос управляющему в Белоруссию. Там располагалось имение Круглое, некогда принадлежавшее княгине Дашковой, покойной тетке Михаила. Солидный куш – штук шесть деревень, небольшое местечко, винокурни, маслодельни, молочные фермы, мельницы, стеклянный и часовой заводы, полотняные мастерские, да еще бог знает что. Народец, правда, квелый – белорусы и жиды – много пьют, буянят по праздникам, ходят друг к другу с дубинами в гости, пляшут трепака и ленивы на пашне. Словом, Круглое было первым кандидатом на продажу. Коренные русские владения, доставшиеся от дяди-канцлера, Воронцов трогать не хотел.

Теперь представлялся случай найти покупателя, и Михаил Семенович немного нервничал. Он почти не занимался делами имений, не составлял купчих, не подписывал, не оформлял, не заверял гербовыми печатями. За пределами службы лежал целый мир партикулярных страстей, в который генерал много лет не показывал носа.