Парижское эхо

Налив себе воды, Джулиан продолжил:

– Помнишь, в последнюю встречу мы говорили про УСО и агентов «Проспера»? Я немного о них почитал.

– Серьезно?

– Да, и не только из вежливости. Мне и правда стало интересно.

– Потому что они были очень интересными людьми. Меня, например, совершенно поразила связная Андре Боррель.

– Потрясающая женщина, да? И такая энергичная. Постоянно на велосипеде или где-нибудь в горах. Сестра называла ее «gargon manque»[35]. Подозреваю, что она крутила роман с радистом.

– Так ли это важно?

– А почему нет? Думаю, для нее это было очень важно. С таким образом жизни… Никогда не знаешь, наступит ли для тебя завтра. В любой момент к тебе могли явиться из гестапо, и вот ты уже на бульваре Фош.

– А разве штаб-квартира гестаповцев была не в отеле «Лютеция»?

– Строго говоря, там располагалась служба контрразведки – абвер. На бульваре Фош засела служба безопасности, которая, в свою очередь, принадлежала к СС. А гестапо…

– Бедная Андре.

– Это точно. Ей пришлось пройти через восемнадцать различных инстанций – французских и германских. Кстати, тот радист был довольно видным парнем, по крайней мере на мой вкус. Даже не сомневайся.

– Андре была особенной, но вовсе не поэтому.

– Знаю. Она была храброй идеалисткой и погибла при совершенно жутких обстоятельствах. Я это понимаю. Жаль, что никто не написал ее биографию.

Никогда прежде Джулиан не смотрел на меня с такой серьезностью; его взгляд был прямым, почти молящим. Когда мы расплачивались по счету, он неожиданно вспомнил, что оставил фотографии Матильды и Жюльетт дома.

– Давай сходим вместе? Заодно угощу тебя бренди. Тут пешком минуты две.

– Правда? До «Страсбурга – Сен-Дени»?

– Скорее всего ты проходила мимо по пути сюда.

– Нет, я доехала на метро до «Пуассоньер». Всего одна станция от «Тольбиака».

– Божечки, ну и навернула ты.

Я рассмеялась.

– Ну откуда у тебя эти словечки?

– Навернуть? А что такого…

– Нет. «Божечки».

– Это заложено в английском менталитете. Как и устойчивая переносимость негазированных сортов пива. А еще – кинотеатров под открытым небом.

Джулиан остановился у парадной двери рядом с каким-то эльзасским пабом, и с мощеной улицы мы шагнули на лестничную площадку. Его квартира оказалась на третьем этаже. Из прихожей я попала в просторную гостиную с паркетом, пианино и стопками книг, которые лежали буквально повсюду: в шкафах, на столе и даже на полу. Старинная мебель пряталась под шерстяными пледами и покрывалами. Лампы с красно-оранжевыми плафонами давали нежно-охряной свет. На стене в рамке висела литография девятнадцатого века, изображавшая мужчину хрупкой наружности – по всей видимости, Альфреда де Мюссе. В комнате царил беспорядок, но общее впечатление оказалось приятным: я рассчитывала увидеть горы носков и кроссовок, но мои ожидания не оправдались.

– Ты специально прибрался? – спросила я, вернувшись из ванной (старенькой, но на удивление чистой).

– Нет. Сегодня я гостей не ждал.

– То есть ты и вправду…

– Забыл фотографии дома? Да. В силу природной глупости. Вот, попробуй. – Джулиан протянул мне бокал бренди с водой. – Фин-а-л’о. Напиток, о котором без умолку трещал Хемингуэй. Бывала когда-нибудь в «Клозери де Лила»?

– Десять лет назад я часто ходила мимо и представляла себе, как он там работал. Но зайти внутрь мне не позволяли средства.

– В ресторане цены, конечно, ужас, но в баре – вполне сносные. Помню, раньше, когда я попадал в немилость к Сильви, часто сидел там до самого вечера – над дежурным блюдом и бокалом кот-дю-Рон. Целыми часами крутил его в руке и читал какую-нибудь книгу. Однажды я тебя туда свожу. А пока – давай-ка я покажу тебе фото. Вот, например, пожилая Жюльетт Лемар.

Джулиан протянул мне изображение седовласой женщины в кардигане и шейном платке из набивного шелка. Она едва заметно улыбалась, но глаза ее светились искренним благодушием.

– Очень приятная женщина, – заметила я.

– Да. А вот она же, только в сорок втором.

– Бог ты мой. – При взгляде на вторую фотографию у меня перехватило дыхание. – А рядом, наверное, ее подруга Софи. Это же рю де Риволи?

– Кажется, да. Колоннада на месте. Нацистский флаг – тоже. И магазин похож.

– Боже, какая же она…

Молодая Жюльетт выглядела настоящей модницей – стройные ножки в шелковых чулках, приталенное платье… Ее подруга Софи носила локоны с прямым пробором, а сама Жюльетт – свободную прическу почти до плеч. Девушка совсем не стеснялась камеры и улыбалась всякому, кто смотрел на эту фотографию, – даже спустя многие годы после того, как раздался щелчок объектива. Она казалась бесстрашной.

Я украдкой смахнула слезу, а Джулиан выложил передо мной новую фотографию.

– А это Матильда. Фото датировано 1998 годом – наверное, тогда ее и записывали.

Теперь на меня смотрела Матильда Массон, несчастное дитя Бельвиля: широколицая, с дерзкими глазами-щелками. Лет ей было около восьмидесяти, но волосы – по-прежнему темные, крашеные. На лице макияж: помада и черная подводка. Во взгляде – ни доброты, ни смирения.

Вернув Джулиану фотографию, я шумно выдохнула.

– Можешь оставить их себе, – сказал он.