Пароход Бабелон

«Ты ведь сама знаешь, Марочка, сколько у вождя советского народа двойников. На одной Кунцевской даче его играют не меньше двух народных и одного заслуженного».

Взглянуть на новенького идеального Чопура, с замененными пружинками в механизме, наверное, пострашнее будет, чем бакинцам глянуть на Лысый остров – Наргин.

«Посему, душа моя, считаю, неплохо было бы всем нам, объединившись, обустроить Иосифа Виссарионовича и Льва Давидовича на острове посередке бакинской бухты, пусть оба товарища приближают светлое будущее там.

Как тебе такая идея?

По мне, Марочка, она просто замечательная. Случись подобное – никто не сможет мне помешать собрать воедино все мои мимолетные незабвенные миги и передать их в безвозмездное пользование человечеству.

Вероятно, это, Марочка, и есть то единственное, ради чего мы с тобой здесь, на земле, в этом времени, среди своих современников.

Я не виню ни в чем того, кто постучит в эту дверь. В стране, где мужают с очередным предательством, по-другому и быть не может. Жаль только, мой ”браунинг” с двумя обоймами у него, иначе пришлось бы ему выламывать дверь, а после – ложиться грудью на мой свинец».

Эпилог

Ефим поставил стул на балкон, но садиться почему-то не захотел.

Стоял, курил в ладонь, точно разведчик на спецзадании, смотрел на остров. Вернее, даже не на остров, – в ночи от него оставалась лишь чернильная полоска, а на мигающий маяк где-то там, далеко-далеко. Смотрел и вспоминал другой остров – в Мраморном море. Что-то он не помнил, чтобы на том острове маяк мигал.

Зато Ефим отлично помнил, что это был за день. День, когда Константинополь переименовали в Стамбул и когда он повстречался с самим Троцким.

«В этот день я имел счастье лично познакомиться с демоном революции.

Счастье?! Как прав ты, дружище Иосиф: “Счастье – оно игриво. Жди и лови”».

Черная металлическая дверь в арочном проеме из белого ракушечника. Кусты бирючины. Лай собак – двух суетливых бельгийских овчарок с выпуклыми языками. Торопливый шаг телохранителей-иностранцев по петлистой гравийной дорожке, которая отлично просматривалась через вертикальные прутья двери. Смолистый запах хвои и моря. Тоненькое пение щегла и потрескивание трудяги дрозда в заросшем саду. Салют розовых бугенвиллей. И едва уловимое дыхание тамариска.

Так вот он какой, турецкий дом бывшего председателя Петросовета, наркома по иностранным делам, наркомвоенмора, вождя IV Интернационала и прочая, и прочая…

Сын Троцкого, сопровождаемый двумя овчарками, подвел Ефима к отцу, занятому в саду рассадкой редкой розы – черной.

«Когда я изобразил чрезвычайную заинтересованность цветком, Старик – хотя какой он старик, всего-то пятьдесят – уверял меня, будто они произрастают лишь на юго-востоке Турции, в какой-то далекой провинции, название которой при всем желании не запомнить».

– Придет время, и эта траурная роза обретет красный цвет.

– …Цвет крови, – вырвалось у Ефима.

Лицо ЛДТ, как называл его Соломон, вдруг стало будто голодным, он полоснул Ефима острым как бритва взглядом, увеличенным линзами очков.

– Ну хорошо, товарищ Милькин, – передал розу сыну (смешно вышло) и как-то очень по-местечковому отряхнул от земли белые руки, те самые, что заварили бучу в семнадцатом. – Хотите чаю или ракии?

– Если позволите, и то и другое.

– О!.. – зашаталась бородка клинышком. – Будете чай ракией запивать? Желание командирское, – улыбнувшись, повел гостя на террасу дома.

Земля в саду была ухожена, и нога приятно пружинила, встречая земляной комок и разминая его.

Он старался вступать в следы Старика – они оставляли неглубокий волнообразный рисунок – и спрашивал себя, почему не чувствует всей историчности момента? Разве это не то, о чем потом рассказываешь всю жизнь?

Старик все то время, что они шли по исчезающей садовой тропке, пробовал сгладить шероховатости первого знакомства:

– Красные розы, – уточнял он, – гвоздики – белые и красные, вон там – каллы и гладиолусы, там – астры, далии, амариллис, герань – белая и красная, полюбуйтесь… Вы, товарищ Милькин, в цветах разбираетесь?

Ефим нейтрально мотнул головой: скорее нет, чем да.

У него складывалось чувство, словно Троцкий смотрел на него сквозь цветы. Было почему-то страшно неудобно.

Поднялись на веранду.

Пауза. Скрип. Пауза.

Старик посмотрел на плетеное кресло, точно вся его жизнь проходила в нем. Поправил подушечку в клетку. Сел.

– Что же вы? Присаживайтесь напротив, – с удовольствием разложил в кресле натруженную в саду спину. – Знаете, пусть те, кто за мной следят, видят вас. – Агатовые глаза за очками, сменившими на крючковатом носу легендарное пенсне, придавали его мрачным, подвижным чертам почти мефистофельское выражение. – Так будет безопасней.

«Для кого безопасней? Неужели он не понимает, какому риску подвергает меня?»

Троцкий словно догадался, о чем Ефим думает.