Пароход Бабелон

– Ага, это не я, это не я… Веришь? – и воздух вокруг него станет обжигающе горяч, словно из ада пыхнуло.

– Успокойся, бедный человек.

И тут старый дождь зависнет под потолком. А через некоторое время в дверь действительно постучат.

Да чего там… Уже стучат!

Не то чтобы Ефим хотел оставить за собой право человека, находящегося по эту сторону двери, нет, просто не стал дожидаться, пока ее начнут выбивать.

Сказал голосом уже предупрежденного человека:

– Открыто, – и добавил исключительно для того, кто столько лет шел за ним по пятам: – Прошу…

От автора

Осенью 2006 года в возрасте 93 лет в Израиле скончался Иосиф Ефимович Милькин.

Иосиф Прекрасный – как его называли на фронте во время Второй мировой, да и после тоже – был младшим братом моего деда по отцовской линии. Когда старики живут где-то там, далеко-далеко, кажется, они так и будут жить вечно. Когда кто-то из полузабытых вечных внезапно покидает сей мир, временны́е пласты как бы сдвигаются со своих мест, меняя сознание и привычный уклад продолжающих жить родственников.

Я представить себе не мог, что далекое прошлое, в котором еще нет не только меня, но и моих родителей, начнет так явно пробиваться в мое настоящее.

Зимой 2006 года в Москву приехала Елена Милькина, тетя Лена – жена гвардии майора Иосифа Милькина, чтобы передать Музею Северо-Западного фронта в Старой Руссе его награды и документы (во Вторую мировую он насмерть стоял в этих местах), а отцу и мне – часть семейных реликвий: письма, фотографии, курительные трубки, кавказский кинжал, мемуары…

«На добрую память дорогому племяннику» – было написано на одном экземпляре, предназначенном для отца, на моем – «На добрую память дорогому внуку». Обе подписи были датированы маем все того же 2006 года. Из чего я сделал вывод, что израильский дедушка, несмотря на свой патриарший возраст, готовился к уходу в здравом уме и в полном сознании. Я даже представил себе, как он, подписывая книги, попыхивал «пешеходной» английской трубкой, которая через полгода перейдет ко мне.

В голове начали роиться вопросы, которые я мог бы ему задать и на которые, вероятно, получил бы ответы. Но было поздно.

Я взялся за мемуар, решив, что читать начну именно как «дорогой внук». Прочитав начало, убедился в правильности своего решения – все так или иначе имело ко мне непосредственное отношение.

Книга была составлена из вспоминательных очерков, коротких рассказов, документов, помеченных давними днями, и пожелтевших фотографий. Время потрудилось на славу, не оставив читателю подробностей и следов боренья рассказчика с рассказываемым, – только суть историй, в которых правда не всегда торжествует, а идеалы оказываются недостижимыми.

И вдруг между одной войной и другой я налетел на коротенький рассказ, написанный не только для семейного круга. Своей отстраненной холодноватостью и неожиданной развязкой он словно отвалился от борхесовских рассказов-миниатюр. «Подарок комиссару» назывался он. С первых же строк я оказался буквально захвачен им.

«Мой старший брат в Гражданскую войну командовал кавалерийским полком красных. Как известно, на войне случаются порою истории, которые просто так не выдумаешь. Вот про один из таких случаев он мне как-то раз и рассказал.

В ходе боевых действий его полк оказался в Польше, в каком-то из воеводств, граничащих с Россией. Полк сосредоточился в поместье одного ясновельможного пана, про которого было известно, что он придерживается либеральных взглядов и даже когда-то укрывал у себя революционеров, преследуемых полицией. Поэтому из старшего штаба было указание: пана не обижать, ничего из его хозяйства не забирать и относиться к нему с полным уважением».

Заканчивался рассказ так:

«– Примите подарок, господин комиссар, – сказал ясновельможный пан, – кони и повозка в полковом хозяйстве всегда пригодятся. А в бочке тридцать ведер пшеничной водки, которая, безусловно, поможет бойцам быть веселыми.

Комиссар учтиво поблагодарил ясновельможного пана за подарок, но, когда полк удалился на пару верст от поместья, велел вылить водку на землю, чем вызвал большое неудовольствие всего личного состава полка».

«Подарок комиссару» не давал мне покоя. Я крутил его в голове и так и эдак, отмахивался от него, – но он держал меня крепко. Определенно, какой-то расчет свыше в том был.

Обзаводиться своим кавалерийским полком, имением, ясновельможным паном либеральных взглядов и даже небольшим готическим замком я начал в преддверии пятидесятилетия, когда число прожитых лет в Баку практически сравнялось с прожитыми годами в Москве, когда мое бакинское прошлое, без уходящих в лучшие миры родных мне людей, все чаще становилось неожиданным для меня самого, а московское – с каждой новой публикацией в журналах лишалось и героя, и сцены.

Когда я понял, что более не в силах удерживать свое прошлое в привычных границах, я, поразмыслив, обратился к прошлому еще более давнему, решив начать со своего имени.